Замшелым жгутом илисто-мглистые жилы дорог расползлись по житнице полуночных дубрав. Мельхиоровой зыбью, звёзды, с заводи из закваски каменноугольной, смотрят в рукав
индиго-излучины. Разливает зефир кагор по коронации зодиака. В зените – идеограмма лунного изобилия, исповедальная каллиграфия ментоловых трав. Короткометражная драма,
упавшего драхмой листка, заземляет едко-чёрную жатву, замогильный жребий камерных закоулков, клейко-кадмиевое кровопускание селенового колье на капище ветра.
Тени друидов скользят келейной инъекцией сквозь колоннады и канделябры деревьев. Капилляры ночного каприччо пронзают заболоченный слух, инкрустированный в сплетение
кариатид с квадриллионами кастаньет из воздушного кашемира листвы. Конденсация мысли, крапом, на теле криптоновой ткани души – как сладко, какой консонанс, мы, будто, мертвы,
слышишь, духов капелла, и ирбис-шаман крадется по извести звёзд, инкогнито, ингаляцией светотени; мы, будто, интервьюеры у квинтэссенции широководного
кинескопа неба, мы, колченогие. Вира! Вира...! Туманной каймой летаргии встречных озёр-лампадок исподволь интонирует мембрана прохлады. Меридианы зрачков, раскаченных дыханьем лаванды,
малолюдьем, алеющими мадригалами горизонта, превратились в золотоносный дымок, земляничный иконостас запустения, исступления, зарницу илисто-мглистых дорог. Ночь транслирует звёзды, свет жонглирует тенью… Пустая трата слов – сказало мне время в долгоиграющей тишине – и я решил исчерпать слова, но не краску краеугольных нот. Пока молоко жизни не собьется в масло безвременья – верьте, если умеете, а не умеете – верьте вдвойне.
|