И соболезнуя, свое я делал дело: Надев перчатки, украшал привычно то, Что кажется далеким и от нас отдельным, О чем откладываем мысли на потом.
А после грима вижу город тихий, стылый, И опрокинутые улицы скорбят По тем, кто топчет их, лишившись жизни силы, Которым только я для лиц найду наряд.
Отформалиню так, что смерть и не узнает, И жизнь прижмется томно к коже восковой. Свяжу я свет и тьму незримыми узлами, И спорят пусть они, решая: кто – кого...
Она была другой – загадкою тревожной, Отличной от всех тех, кто в город стылый врос. Другим был взгляд ее, другой был отблеск кожи. Я, хмурясь, подошел, задал вопрос в проброс...
Пытался разгадать я странную загадку, Которую в себе она, лучась, несла. Но так была сильна в постели лихорадка, Что под финал совсем я выдохся, ослаб.
Растерянный, смотрел на трепетное тело И вдруг я понял то, что было слИшком в нем. Не соболезнуя, свое я сделал дело: Надел перчатки и расправился с огнем.
|