НЕПРОЧНОЕ НЕБО
стихи 2001-2008 года
«Мы понимали, что смерть нисколько не хуже, чем жизнь,
и не боялись ни той, ни другой. Великое равнодушие
владело нами».
В. Шаламов «Колымские рассказы».
1. Только музыка.
* * *
Как набросок беглый редактируешь долго-долго,
так и дворником нужно работать годами, чтобы
ощутить возможную грозную близость Бога, —
ты очистил землю от мусора, пыли, злобы,
от своей гордыни. И значит, на мир без боли
ты спокойно смотришь: мир не хорош, но дворник
может всё изменить — на лёд набросает соли,
на скамейке оставит бомжу заводной джин-тоник,
деревянной лопатой снежные сложит кучи,
вытрет потную шею и скажет себе: «Ну что же,
ты, как мог, потрудился». Мчатся по небу тучи,
опирается крепко на обе ноги прохожий.
* * *
Что-нибудь о любви, о любви
и о смерти — о чём же ещё?
А в четвёртой строке назови
Божье имя. Скажи горячо
о любви — «умирает нежна»
и о смерти — «приходит легка».
Над рекой тишина, тишина.
Над землёй облака, облака.
А ещё удивительный свет
предзакатного солнца как весть
небывалая: «Господи, нет
ничего, что без Господа есть».
* * *
На медлительном узком пароме
в залетейской исчезнем дали.
Только музыка! Музыки кроме,
во дворе, где точильщик Али,
восемь чёрных потёртых покрышек,
чахлых тополя, может быть, три —
в дочки-матери, в кошек и мышек
здесь играют. Вечерней зари
зажигаются краски. Машины
умолкают, и с неба звезда
тихо катится вниз... Половины
мы не знаем — откуда, куда?
Но любуемся около дома
на игру: «Шишел-мышел! Води!»
Мальчик Саша и девочка Тома,
и горячая нежность в груди.
* * *
Ты спросишь, друг, меня,
как жить на этом свете?
Не парься, старина!..
Валяется в кювете
каркас — металлолом,
а был, возможно, «опель».
Не знаю, что потом
с владельцем стало. Тополь
пророс через каркас,
шумит на солнцепёке.
И выбора у нас,
быть может, нет. Но щёки
малыш надул и лёг
в коляске из винила,
прелестный дурачок —
Иванушка-водила.
Пускает пузыри,
во рту мусолит соску...
Мы, что ни говори,
свои на свете — в доску.
* * *
Платформа «Ленинский проспект» —
садишься в электричку.
Там подозрительный субъект
бульварную клубничку
распродаёт по пятьдесят,
и едет без опаски
рабочий дремлющий десант
на дачные участки.
А ты сидишь, дурак, изгой,
читаешь Пастернака.
Нет, ты — не Пушкин, ты — другой.
Но кто-то пнул, однако,
твой тощий, синий рюкзачок.
Смотри, почти Рамсеса
ровесник — бойкий старичок:
— Как барин, ишь, расселся!
В тисках зажатый, как строка,
сопишь: «...без проволочек
И тает, тает ночь, пока
Над спящим миром лётчик...»
* * *
В слезах выбегает хозяйка во двор —
был крупный, как хлопья с небес, разговор.
Кричали неистово, били посуду,
но вот (что похоже, быть может, на чудо)
утихло всё это само по себе!
На пятом играет сосед на трубе.
И падает белый, обманчивый, тихий,
волнующий снег, как случайный пиррихий
на слово, которое было в конце.
Потёкшую тушь на усталом лице
хозяйка утёрла и слушает джаз:
«Alas, my baby, alas...».
* * *
Гостиный Двор. Бездушная
толпа. Огни! Огни!..
Голодный и простуженный
с фингалом голубым,
в китайской куртке кожаной,
пошитой кое-как,
я шёл вчера по Невскому,
не дворник, не поэт,
не гражданин ответственный
и не товарищ вам,
а просто Некто пишущий
какие-то стихи.
* * *
Живёшь — не думаешь о смерти,
торгуешь разным барахлом.
Но день приходит и в конверте
повестка «сборы». Всё — облом!
Наутро поезд. Проводница
ещё заигрывает: — Эй,
иди сюда! Чего не спится?..
Марина Стогова... — Сергей...
А за окном мелькают сопки.
Уже до Мурманска рукой
подать. Налили по две стопки,
поём: «Нарушил мой покой...».
Назавтра выдадут хэбэшку,
в столовку строем поведут.
И жизнь, и смерть — всё вперемешку.
Ты здесь никто и будешь тут
всегда солдатом. Вспомнишь только
Марины Стоговой духи,
как в темноте качалась полка,
читались лучшие стихи.
* * *
Били автоматами большими,
в рот ему наторкали земли,
в белую больницу на машине
с красными крестами привезли.
Ноги ампутировали — плачет,
в жар его бросает и знобит.
Он живой, живой пока, а значит,
думает и видит: белый бинт
под простынкой сморщился линялой.
Медсестра ночная подойдёт
и поможет справить всё по малой,
повернёт обрубок на живот.
«Не грусти, — обрадует, — солдатик!
Будут девки сладко целовать...» —
запахнёт расстёгнутый халатик,
сядет рядом тихо на кровать.
«Ну, — она подумает, — любому
можно дать, но этому...» — и три
кубика больному рядовому
вкатит: — Ты, давай-ка, не умри!..
* * *
На улицах тесно в канун Рождества
и много свободы.
Сегодня с утра положив неспроста
в рюкзак бутерброды,
я тоже в толпе неизвестно куда
спешу по Дворцовой —
чернеет в Неве ледяная вода
и мусор портовый.
Всё кончится: Летний заснеженный сад,
туман и простуда.
Идёт не по форме одетый солдат —
свершается чудо!
* * *
«Тридцать лет ни дома, ни работы», —
нашептали яростные звёзды!
Ну, не плачь! Не надо! Что ты? Что ты?
Это всё лишь только эпизоды
бытия Всевидящего Бога
Вечного... Так вот какое дело,
поживи пока ещё немного,
подыши: шу-шу... В Период Мела
трудно надышаться динозавру —
остаются высохшие кости!
Было вот что: Цезаря, Варраву
и Матфея приглашали в гости.
Никакая это не награда!
Лишь глаза, расширенные страхом.
Тридцать лет страданий — всё что надо,
чтобы стать пророком или прахом!
* * *
Не сделали стихи меня счастливым!
Лет двадцать я пишу — и для чего же?
Венгерке удивляясь (синим сливам),
той девушке, которая — о Боже —
стеснялась, но графиню, парижанку
изобразив, смеялась беспрестанно
и опускала косточки в жестянку,
той девушке, что пристально с дивана
следя за мной на солнечной веранде,
как шоколадный сон, загаром Юга
была, о да, почти Индира Ганди.
И пыльный жаркий луч лежал упруго
на коврике с причудливым узором.
А что стихи? Небрежно скинув платье,
она смотрела с ласковым укором.
О, это было счастье, счастье, счастье!..
* * *
Я забыл застегнуть молнию на...
джинсах и выбежал из квартиры.
Такого любишь ты? На хрена?
В карманах ветер свистит сквозь дыры.
В рюкзаке лежит томик Эдгара По.
В голове вообще рифмы пляшут.
Берегись меня! Я — никто!
На мне ночью черти кривые пашут!
* * *
По карточке войти в бездонный интернет
и в чате до утра зависнуть без ответа.
Что если здесь меня на самом деле нет!?
Лишь монитор прольёт совсем немного света.
Что если я — лишь сон нелепейший такой:
«Все небеса поют о виноградных звёздах,
но ни одну из них нельзя достать рукой, —
стены прочнее тот горячий, пыльный воздух...»
Немного болтовни о разных пустяках
и почта — дребедень из глупостей и спама.
Машины под окном заходятся в гудках.
Зелёные горят огни универсама.
* * *
Как фантик, летает душа
по скверику жизни печальной —
всё ищет покой изначальный,
порядок, но нет ни шиша!
А вечером кофе, тоска.
Проклятый гудит зомбоящик —
там кажут прекрасный образчик
распада... и вдруг у виска
повеяло чем-то иным,
бесценным таким, что по краю
салфетки ложится: «Сгораю
от счастья! Всё прочее — дым!..»
* * *
В кафе под музыку безумную,
нет, под безумную музы_ку,
сидел и думал: «Эту струнную
я уподоблю только крику».
А жизнь, с искусством в соответствии,
рвалась в окно громоподобная —
две стройных (все в заклёпках) бестии
у фонаря ругались, пробуя
из банок синих пиво «Невское».
На этих лицах обескровленных
то выражение недетское
меня смущало, что в разгромленных
войсками сёлах лишь встречается.
О, эти битвы виртуальные:
сталь, как и прежде, закаляется,
крепчают склоки коммунальные!
* * *
За двенадцать рублей винегретом
угостит без татарских затей,
просквозит меня северным ветром,
проберёт сквозняком до костей,
на Московском вокзале отыщет
среди сотен таких же бродяг
и нашепчет — на ухо насвищет:
«Уезжаешь?.. Ну, мать твою так!..
Быть уродом тебе — чикатилой!»
Эта родина всюду с тобой:
в электричке, во сне, за могилой —
в поднебесной стране голубой.
* * *
Над чёрными доками серый проносится дым,
и серая чайка кричит над свинцовой водой.
Сошёл я с трамвая последнего ночью... тыг-дым-
-тыг-дым... в Петербурге под самой холодной звездой,
под самой красивой буксир закричал, ослеплён
огнями цветными у вздыбленной арки моста.
Сегодня с повесткой опять приходил почтальон
и жить предлагал с абсолютно другого листа.
Но жить это значит: в атаку — навстречу свинцу!
И вот караваном идут по Неве корабли,
где ветер, как бритва, опять полоснул по лицу.
«Нахимов» сигналит — «Крылов» отвечает вдали.
* * *
Памятник. Ужас парящий. Простёрта над площадью
кепка в руке и воркуют на лысине голуби.
Господи! Господи!.. Словно слепой, только ощупью
пересеку эту площадь: to be или not to be —
хлеб и вино или клейстер вонючий и отруби?..
Серые тени становятся всё незначительней:
только подростки теперь, убежав от мучителей,
бросив уроки, одни возле монстра тусуются,
фишки жуют, и смеются, и «Клинское» медленно
тянут из банок, дымят сигаретами. Улица.
Площадь и памятник. Сыро, прохладно и ветрено.
* * *
Крыши, антенны. А голуби сели на водосток
сизые перья почистить. Напротив сушить пальто
кто-то над газом повесил — цветёт голубой цветок.
Кто там живёт? Карамазов? Версилов-маньяк? Никто!
В этой квартире я сам оказался бог знает как:
в отпуск хозяин уехал, оставил — пожить — ключи.
Пыльный диван и книги (хозяин, видать, чудак),
двор петербургский — колодец (придёшь — кричи).
Как в этом городе жить? Я, признаюсь, не знаю сам!
В полночь шаги раздавались по гулкому чердаку.
Я в рюкзаке сто рублей обнаружил — в универсам
завтра схожу, а сегодня с батоном попью чайку!
Может, в окне, что напротив, мне улыбнётся... Кто?
Пьяница? Девушка Соня? Раскольников Родион?
Скоро стемнеет, и выключат газ, уберут пальто...
Где-то в квартире играет аккордеон...
* * *
В подземном переходе скрипка
рыдает так,
как будто всё кругом ошибка —
весь этот мрак:
газеты, стены, пассажиры —
бегут, несут —
у них отличные квартиры,
в кастрюлях суп.
А скрипка вторит: «Пиу-пиу!
Нишкни, замри!»
Не ударяй, дружок, по пиву
в лучах зари.
* * *
Нехитрые пожитки: полукеды
истлевшие, кувшин с отбитой ручкой,
служивший со времён ещё Победы,
и ложки мельхиоровые кучкой —
всё это разложила на газете
старуха возле книжного киоска.
А с белой головы холодный ветер
платок срывает грубо, злобно, жёстко.
Но сгрудившийся лёд застыл во взгляде
старухи (взгляд такой случайно встретить
едва ли хватит сил, а в Ленинграде
блокадном, может быть, она и смерти
не очень-то боялась)... Но лавина
прохожих, человеческая накипь,
стремится мимо, мимо, мимо, мимо
в компьютерный стеклянный супермаркет.
* * *
Выхожу один я из подъезда.
В доме телевизоры кричат.
Звуки поглощающая бездна.
Лезвие фонарного луча
отразилось в лужах у помойки.
Засмеялись пьяные во тьме
дети жутковатой Перестройки.
Почему не спят они? Но мне
всё известно, кажется, про это:
всё, что скрыто, скрыто в голове
навсегда. Иду. Не надо света.
Шарит мышь в загаженной траве.
Выпив инвалидные таблетки,
на пруду разводит синий спирт
рыболов хромой на табуретке.
Ни одна звезда не говорит.
* * *
Крепкий рюкзак мой потёртый, зелёный,
латаный, словно бы финский швертбот,
плотно пристроен на полке вагонной.
Скрипнув, (...кроссворды, стакан, бутерброд)
столик поплыл. Но загадочный, странный,
необъяснимый какой-то, живой,
мир неудобный, изломанный, рваный,
может, кончается там, под Москвой,
там, может быть, пустота за Тамбовом —
занавес вьюги в окне невесом,
но не полезет в карманы за словом
хитрый попутчик с кавказским лицом:
— Ну, за знакомство!.. — Серёга... — Василий...
— Водочки?.. — Эх!.. — До чего хороша!..
Чай заварили. Лаваш поделили.
Мимо цыганка с платками прошла.
* * *
Бледное, серое небо китайской провинции,
станция то ли Рязань, то ли Мичуринск, то ли
просто Кашира. Два лейтенанта милиции,
бабки с кошёлками — пиво, огурчики соли
неслабой, картошка и вобла... мороз обжигающий,
словно удар ниже пояса. Сонная блядь-проводница
топит титан, и тоска не звериная — та ещё,
домезозойская. Тронется поезд и мнится,
что за окном не склады, не заводов развалины,
а пейзаж незнакомой планеты, где сам ты
бог знает как оказался. На лбу проступают испарины
мелкие капли, и по трансляции лупят куранты.
* * *
Всю ночь составы спешат по рельсам
из прикаспийской речной глуши.
На юг — вагоны с российским лесом.
На север — спички, карандаши,
в бутылках пойло и в дутых банках
отрава, с горькой мукой мешки.
Темно и страшно на полустанках.
В киосках жжёные пирожки.
Разруха... Мчится товарный поезд
по астраханской седой степи.
Мороз. Позёмка. И Млечный пояс
пересекает стрелу пути.
* * *
Коричневая пустыня до горизонта.
Город, где кошки на улице круглый год.
Запах рыбы на рынке, мобильная связь для понта
и язык татарский — чёрт его разберёт!
Здесь, где Азия к автобусной остановке
подступает, словно длинная к сердцу тень,
здесь край света — спроси у любой торговки!
Супермаркет построили из бетона, а между тем
бесконечное неолитическое пространство
бросается уходящему поезду наперерез:
Астрахань, Ашулук, Баскунчак... Контраста
не заметишь: степь, и в степи человек исчез.
* * *
Невыносимо жаркий август
арбузно-дынный входит в мозг.
Мы выбираем лучший ракурс:
жених на «опеле», киоск
голубовато-серый с пыльным
стеклом и надписью «С...юз...чать»,
невеста в платье с кринолином.
И «горько» хочется кричать
гостям под зорким объективом
у Астраханского кремля.
А дальше всё, как в том красивом
журнале глянцевом... ля-ля...
Въезжают в дом молодожёны;
— А помнишь, как... — А ты... — А я...
И вот картошкой пережжённой
садится ужинать семья.
* * *
Зимний дождь.
Тополя. И напрасно
стая мокрых собак по двору
бродит в поисках тухлого мяса.
Хоть куда-нибудь... может, в Перу
в серебристом бежать самолёте
от татарских угрюмых степей,
от бесед о тоске и дефолте,
и не вовремя теплосетей
протекающих. Коля с отвёрткой,
матеря стояки, говорит:
«Если ты не расплатишься водкой,
то сойдёт и технический спирт!»
Ну и что ему с этой награды,
не пойму. Только смерть. Пустота.
Пахнет кошками лестница. Рады
все жильцы, что не хуже креста
нынче ночь аварийной хрущёвки:
тусклой лампочки свет, сквозняки,
бельевой провисанье верёвки...
Гаснут окна. Смолкают звонки.
Там, за шторой, я вижу просветы,
где среди темноты и огня
мчатся в безднах живые планеты.
Боже мой, не оставь и меня!
* * *
Зарезали соседа у подъезда.
Он был хороший парень и непьющий.
Когда нашли, на нём в крови одежда
вся-вся была. А если всё же души
потом переселяются, то скоро
в хрущёвку нашу снова он вернётся.
И пусть его никто в разгаре спора
в живот отвёрткой... Только мне придётся
ждать, ждать и ждать. И смерть ужасна болью,
тем более нелепая такая.
Он тихо жил в пропахшей канифолью
квартире, на компьютере играя,
но мне сказал на лестничной площадке,
что френдов нет. И понял я по тону,
как он несчастен. «Всё проходит!» — шаткий
мой аргумент его совсем не тронул.
Но так и вышло. Гроб выносят в тяжкой,
гнетущей тишине. Лицо закрыто.
Его соседи называли Пашкой.
— Пойдём, Серёга, выпьем, что ли, спирта!..
* * *
Обыкновенный пьяница из ЖЭКа,
сантехник Алексей, не злой, не добрый.
Он в будний день похож на человека,
а два стакана выпьет — всё, приборы
откажут, и пойдёт громить начальство:
«Воруют, гады! Всех бы изничтожил!»
Так зарычит, и вдруг добавит: «Баста,
бросаю пить!» Нет, каждый раз, похоже,
не шутит он. Но праздник бесконечный
вся эта жизнь. А если присмотреться,
то состоит из маленьких увечий
больной души. Как сильно ноет сердце!
Как хочется забыть про Алексея,
про ЖЭК его, про шабаш этот зверский!
Смотрю в окно — чудна_я там Рассея.
Плотнее задвигаю занавески.
* * *
На пустыре кривое деревце,
на капитально перерытом,
в ячейках сот бетонных теплится
старуха-жизнь с полиартритом.
Там спорят, пьют с утра арабику,
читают жёлтые газеты
и моют лестницу по графику,
но верят (Господи, ну где ты?..),
что во дворе любовь небесная —
её рассыпанные крошки.
А мимо блядь проходит местная,
скрипят её полусапожки,
ресницы длинные накрашены.
За ней «феррари» новомодный
с людьми конкретными и страшными
летит по улице Народной.
* * *
Пускай правители и мытари
всё объяснят!.. В бетонных нишах
бомжи небритые, немытые,
в каких-то тряпках полусгнивших
костёр палят у сытной мусорки,
отрыли палку сервелата.
Из окон дома грохот «музыки».
— Эй ты, облезлый Терминатор,
не хапай всё!.. Два грязных ангела
гнильцу доели и разлили
в жестянки водку. Даль заплакала,
дождём омыв автомобили.
* * *
Вокзал. Киоски. Пыль. И пыль. И пыль.
Старухи продают пучки укропа.
Здесь Азии задворки — не Европа!
Японский промелькнёт автомобиль,
и вновь идёт всё, как заведено:
ждут, курят Lucky Strike, едят хот-доги,
шагают строем липы вдоль дороги...
В кустах разлили ухари вино:
— Ну, за здоровье! Вздрогнули! Хуяк...
Куда идти? О чём просить кого-то?
Всё кончено! Отличная работа —
Россия спит. Навек. Да будет так!
* * *
Деревянный, купеческий, хулиганский,
азиатский, бедовый в душе, цыганский,
этот город похож на бомжа и на
рыбный ряд, где вобла лежит сухая:
— Эй, торговец, какая твоя цена?
— Э-э-э, хорошая!
— Нет, плохая!
— Полосатые, с мякотью алой, надо
взять арбузов спелых тугие ядра...
Солнце бьёт по глазам беспощадно, хлёстко.
Стен Кремля щербатый кирпич, извёстка.
Старики говорят: «Ничего не трогай!»
Оседает кругом вековая пыль.
Плачет, плачет над мутной, неспешной Волгой
одинокая чайка: «Итиль-итиль!»...
В магазине селёдка, крупа, корица.
В ход китайские быстро идут ножи.
Клянчат дети таджикские: «Поможи!»
Только изредка поезд в Баку промчится.
* * *
Рвался ветер сквозь большие щели
в небесах истерзанной отчизны.
Плакали берёзы. Люди пели
у костра о жизни всё, о жизни.
Утром разошлись, как не встречались.
Всё казалось им, что счастья мало.
И звезда красивая Антарес
в предрассветном небе догорала,
догорала. Таяли в тумане
города, перроны дальних станций.
В Библии написано, в Коране:
«Возлюбите в грязном оборванце
своего Спасителя!» И люди
повторяли роковое имя
родины. А счастье... счастье будет!
«Что стоишь, качаясь, тонкая рябина...»
* * *
Что своего припомнится: картофель?
Хлеб «Арнаутский», водка или воздух?
Конфеты «Мишка», азиатский профиль?
Гадание вечернее на звёздах?
Всё это наше. Бросишься в китайский
непрочный быт — по «ящику» кошмары,
и слёзы, и стенания, и ласки...
А здесь, на кухне, наши тары-бары
про Пушкина, про репу, про искусство,
про жилконторы страшные поборы.
Какое-то мучительное чувство
своё! Свои бесхозные просторы!..
* * *
Я тесные люблю и неуютные
вагончики зелёные, плацкартные,
где за окном проносятся безлюдные
российские равнины благодатные.
Пусть грязно, тяжело и оскорбительно
для чувства эстетического нежного,
зато чаёк заварен восхитительно
на фоне леса снежного, безбрежного.
А тут как раз картошка и огурчики,
что взяли мы в Мичуринске на станции.
Серьёзный разговор теперь попутчики
затеют о судьбе пропащей нации.
Мол, что ещё теперь у нас имеется
на этом вот пути исконно совестном,
пока во тьме позёмка злая стелется
за уходящим в будущее поездом?
* * *
Поезд кого-то везёт на юг,
северный ветер летит вперёд.
Рядом проходит полярный круг —
тихой заботой любой живёт.
Рыбы поймать, наколоть дрова,
сладкой морошки набрать ведро.
Ходят медведи вокруг двора.
Месяца два на дворе тепло.
В серых бараках рожают, спят.
Снег раскидают: «Привет, сосед!»
Рысь проносила вчера котят —
за огородами чёткий след.
Ни телевизора, ни врача
в этих местах, и тоска берёт
прямо за глотку. С горла хлеща,
поезд идёт, не сбавляя ход.
* * *
Тишина... Я, как дворники в садике,
в старых кедах, в замызганном ватнике,
сам из этих, из лишних, непрошеных,
сам, как ящер какой-нибудь древний,
прохожу по безлюдной деревне.
В заколоченных окнах заброшенных
еле теплятся в сумраке запахи
влажной плесени... — Кто-нибудь! Леший
вас возьми!.. Дождь такой, что хоть вешай
над колодцем, над лужами затхлыми
фантастический купол зловещий.
Подберёзовики, подосиновики
всюду здесь вдоль гниющих сараев.
Говорю я себе: «Николаев,
ты дошёл уже, видно, до клиники!»
Подберёзовики, подосиновики...
* * *
Не янтарный мёд, но травы
горькие невыносимо.
Что подаришь? Может, славы
бубенец? А может, сына?
Впрочем, все твои подарки
мне давно уже известны:
ночь, полчайника заварки,
музы голос неуместный,
заунывный, словно вьюги
за окном круженье. Лампа
раскалилась. Ни подруги,
ни собаки. Я и сам-то
не к добру седой, усталый
(перебравший водки сильно), —
не янтарный мёд, но травы
горькие невыносимо.
* * *
Не сердиться, корвалол принимать, за детей бояться,
переваривать ложь, вечерами о главном думать.
Вот однажды дождёмся смертного бессмертного часа —
никакого волнения, суеты, никакого шума.
А пока головные боли, тяжесть в ногах, усталость,
а пока лишь осень, обещания включить отопленье,
и цветы на окне завяли — какая жалость,
и вообще, понедельник,
и где оно, блаженное воскресенье?
Впрочем, все мы будем счастливы очень скоро,
скоро с моря прилетит ветер, забросает снегом
фонари, деревья, площади, город...
Неужели нельзя быть просто хорошим человеком?
2. Спасательная лодка.
* * *
У моста решето арматуры.
В ослепительно синем просторе
воздух свеж возле Парка Культуры.
Ты такая красивая! Горе:
мне два раза твои девятнадцать.
уравнение из неизвестных:
X плюс Y равняется… Сбацать
что-нибудь о счастливых невестах:
Обнадёжила запахом тмина
(уси-пуси, дружок, шуры-муры),
мяты, брынзы, грозы, мандарина!
Поцелуем у Парка Культуры!
* * *
Ах, какой был июль!.. Ах, какие гуляли
загорелые, словно сбежали с Ямайки,
в джинсовне молодые, весёлые крали
и сбивались в шумливые, тесные стайки!
Мимо я проходил, вместо них замечая
стены в трещинах, фикус, окошко с гардиной,
за гардиной графин и коробочку чая,
проходил я, как нищий на ярмарке дивной,
расставаясь, как с вредной привычкой, с последней
(все они мне казались последними) хрупкой,
восхитительной женщиной. Помню, медведей
обожала игрушечных, кожаной курткой
укрывалась моей. Говорила: — Волнует
запах твой! А вот если бы я изменила?..
— А зачем изменять?.. Помню я поцелуи —
этот привкус черешни с кислинкой кизила...
Я свернул в подворотню и вышел к Марата,
размышляя о непрозвучавшем ответе.
Там сидела старуха с пучками салата —
с поседевших волос рвал косыночку ветер.
* * *
Лицо прекрасное, но, может быть, от боли
слегка усталое, в трагических у глаз
морщинках маленьких. Я спрашиваю: — Оля,
о чём ты думаешь?.. — Я?.. Видишь ли, как раз
о нас двоих... Иду, охваченный мгновенной
счастливой музыкой: «Откройся, мой Сезам!..»
Листва обрызнута лимоном и мареной.
Огни зажёг полупустой универсам.
— Ах, видишь ли, со мной сегодня, Оля,
творится странное... — Да, знаешь, и со мной!..
Морщинка дрогнула от нежности, от боли,
от неизбежности и тяжести земной.
* * *
Усмехнулся тополю, всхлипнул, пробежал
по лужам, по дорожкам, по крыше гаража...
Всё промокло: волосы, платье на тебе,
но поёт в наушниках песенку БГ :
«Есть в городе том сад — всё травы да цветы...».
Здесь камешек из туфельки вытряхиваешь ты!
Сиренью пахнут волосы и кожа миндалём,
а мы с тобой скамеечку заняли вдвоём.
И ничего, что мокрая. И ничего, что май.
«Здравствуй, моя Мурка! Здравствуй и прощай!..»
* * *
Лодочка моя, Ассоль, скорлупка остроносая!
Мой кораблик тонущий — сорваны все снасти!
На твоих ладонях удивительная лоция —
наши встречи, линии, перекрёстки страсти.
Что же ты по городу ночному шла отважная,
как фелюга хрупкая, одна в бушующей пучине?
Парусина платья всё ещё на стуле влажная —
то ли думала ты так серьёзно о мужчине,
что стоял в автобусе, то ли дождь накрапывал.
Посмотри, какая нынче штормовая сводка —
корабли переворачивает времени девятый вал.
Девочка моя, Ассоль, спасательная лодка!
* * *
В окошке ночь. Антоновка в тазах.
Скребётся мышь в углу под половицей,
и пахнет дом рассыпанной корицей.
Я для тебя, как сумрачный казах,
пою о чём-то диком. Ты — Луна.
Ты — Облако. Ты — Ветер в поднебесье.
Я где-то на земле, и, знаешь, весь я
к тебе тянусь. А в трещинах стена
напоминает карту — острова
с кокосами на пальмах (Туамоту?).
Но завтра, завтра... снова на работу —
тебе учить, а мне слова, слова,
слова склонять. И кажется, теперь
мы только и свободны... Ветер воет
в печной трубе и замечает: двое
сплелись в одно. О, многоногий зверь!
* * *
Мы с тобой на кухне сядем,
в кружки водку разольём.
Этим горьким общим ядом
траванёмся. А потом
закусь венская колбаска,
закусь белый нарезной.
Дорогая, как савраска,
уставая, тормозной
оставайся в этот вечер —
будем слушать русский рок,
говорить немного резче:
«Слышишь, клёвый вечерок!»
Что на самом деле значит:
«Страшно мне, но я с тобой!»
Агузарова заплачет,
взвоет Кинчев молодой.
* * *
Мы вдоль залива
шли вдвоём, где камни
меж сосен выбираются на берег.
Песок пружинил мягко под ногами.
Банальное открытие Америк
я совершил, рифмуя «Ежевикой
и нежной Анжеликой»... Нас упруго
опутывал сетями многоликий
асфальтовый паук Санкт-Петербурга.
А между тем, смеялась над привычкой
всё рифмовать она, изнемогая.
Листва неслась вослед за электричкой,
но проводов эстетика тугая
напоминала нервы — жизнь, как мячик,
неточный, баскетбольный, улетала
за поле, за пустырь, за... — Милый мальчик,
тебя я не люблю, — она сказала.
* * *
Мне надоели сны моих полночных бдений,
и монитор Samsung, и бред черновика.
Я одного хотел — наполнить счастьем бедный
уют для долгих зим... Но Боже мой, пока
едва горит свеча моей убогой жизни,
и, как слепой щенок у запертых дверей,
душа скулит навзрыд, бросая укоризны
тебе, тебе, тебе: «О, помоги скорей
мне, Боже, как-нибудь, пока сквозь вой метели
шуршит из батарей трамвайное тепло!»
А Библия лежит на скомканной постели.
А трещина двоит оконное стекло.
* * *
Меня схватила за руку и злым
шепнула басом: «Знаю, все похожи
мужчины — все козлы, все-все козлы!»
И мокрый плащ повесив свой в прихожей,
вошла, скривила раной ножевой
красивый рот, давясь, давясь слезами.
В окне широком шелест дождевой
усилился. Но что-то между нами
происходило странное. Она
рассеянно мобильник теребила.
Кусала губы. Встала у окна.
И вдруг я понял: только что решила
на тротуар с шестого этажа
бросаться вниз... «Ну-ну, поплачь!» —
утешить
её пытался. Плакала, дрожа.
Потом сидела бледная, как нежить.
И наконец сказала мне: «Ушёл
сегодня муж». Молчание. Усталость.
Я наливал. Она пила. Ещё
пила коньяк...
...А небо прояснялось.
* * *
Я слышал, как луч постучал в окно,
прополз по стене и упал на стол.
Понятно, что луч позабыл давно,
зачем и куда по делам пришёл.
Он влез по стакану, отпил воды.
Потом ослепил, на диван прилёг.
Казалось, что нет никакой беды —
я книгу держал, но не видел строк
о Боге, о разных его делах.
А луч фотографию взял твою.
Откуда берутся любовь и страх?
Я просто, как небо, тебя люблю.
* * *
В расписание вписаны наши судьбы.
Ветер-стрелочник смотрит его странички:
в десять двадцать сольются сухие губы!..
Километры меж нами короче спички,
не длиннее, чем ниточка, — приметал бы
пару пуговиц крепко к твоей сорочке!
Сорок раз ещё встретимся мы до свадьбы —
тридцать девять расстанемся. Ставить точки
рановато. Шушарочка, ты — хозяйка
безрассудному сердцу! Прими на счастье
и баюкай...
...Курьерский. Соседа байка
про бандитов чеченских: — Порвут на части!..
...Цепь на шее рассказчика золотая.
Как рояля клавиши, мчатся шпалы,
и берёзы, стремительно улетая,
горизонт обнимают тревожно-алый...
Двадцать пять сантиметров на карте. Двое
суток в поезде нас разделяет или
сорок семь через реки мостов — простое
вычисление скажет: мы всё забыли.
Но пока мониторы горят и в рёбра
бьют сердечные мышцы, мы будем сниться
по ночам друг другу — факир и кобра,
Магомет и гора, небеса и птица
Гамаюн...
...И чаёк заварился. Масса
темноты. Под грохот колёс не спится.
Скоро встретимся — скоро снимать с матраса
мне бельишко: — Спасибо вам, проводница!
* * *
Мне снится музыка: то скрипки голос нервный,
то нежный флейты, то ещё вступают трубы...
Я просыпаюсь, нахожу губами губы
твои. Ты крепко спишь. Следят за этой сценой
на узкой полочке растрёпанные мишки,
смешные, плюшевые, с грустными глазами.
Метель. Рассвет. Окно украшено цветами.
Олейников, Бодлер, Фет, Баратынский — книжки
повсюду: на полу, на стуле, на постели.
Спи! Вместе целый год Изольду и Тристана
изображали. Спи! Не просыпайся рано!
Играет музыка расхристанной метели
там, за пустым окном, — то скрипки, то гобои.
О, нежная моя, пока стоят игрушки
на полочке, пусть голова твоя с подушки
немного съехала на платье голубое.
* * *
Ангел мой, со двора густая
синева ворвалась в окно:
то весну там собачья стая
отмечает, а то вино
распивают подростки, чтобы
веселей зазывать подруг.
Как же быстро уходят годы —
каждый замкнут. О, страшный круг!
Даже в звёздах его зелёных
ясно виден холодный рок:
«Ходит окунь в речных затонах,
отражается костерок...».
Что же, сыпь — да побольше — проса
к подоконнику голубям.
Отодвинь костыли — не бойся, —
если надо, потом подам!
Ну, а там ты окрепнешь — смотришь,
и пойдёшь тем шажком былым.
Это счастье, да-да, всего лишь.
Сердце бьётся: «Тум-тум, дым-дым».
* * *
Весь твой мир уместился в окне монитора
(тяжелы костыли, неудобно на стуле —
хорошо, что задёрнута пыльная штора!) —
на экране летают ковбойские пули.
Кровь течёт, как томатный, наперченный соус,
а на улице — слышишь? — на узких балконах
все коты, словно в опере, пробуют голос.
На бетонных бельё парусит галеонах.
Что осталось? Обида на промысел Божий,
как природа, слепой и бездушный — ни мужа,
ни детей... Шуршалотта, сегодня ты всё же
обопрись на меня, моя девочка, ну же!
* * *
Не врут гороскопы — мы точно не пара.
Но в сердце бушует стихия пожара.
Мы — серые тени в театре теней,
мы — ветер под гулкими сводами арки...
Тяжёлые шторы сдвигаю плотней:
Шуршалочка, птицы орудуют в парке,
и тают сугробы, но ты на диване
болеешь, читаешь весь день Мураками.
Мой ангел, запей-ка скорей терафлю!
Ну-ну... Ничего, что распух так нелепо
твой нос, — не грусти: и такую люблю,
как землю, как море, как звёздное небо,
больную, хромую, смешную, любую!..
Колени твои в темноте поцелую:
«Шушара, ты выпьешь сегодня, скажи,
ромашку от этой проклятой простуды?..»
В углу синий свет монитора LG,
объятия жадные, жаркие губы!
* * *
На простом языке говорившая страсть
кровь мою бередила густую-густую.
Потому, что и Сольвейг — твоя ипостась,
я безмолвные губы твои поцелую.
Шуршалотта, Шуршалочка, белая мышь!
Колченогая девочка в пьяной хрущобе,
я уеду. Безудержно капает с крыш,
и мяучит кошачья разборка — ещё бы!
Крутобокие тушки сазана, сома
дешевеют, и, сняв кацавейку в заплатах,
ты стоишь с костылями на фоне окна,
подоконник слезами от счастья закапав.
* * *
Сны. Душный потолок. Снега. Дорога.
И пассажиров заспанные лица.
«Люблю тебя! Да-да!» — колёса пели.
Твои слова сквозь ночь со мной летели:
«Не уезжай, Медведик мой, надолго!»
Ведром железным мимо проводница
носила уголь. А сосед джин-тоник
пил в темноте (купил в Рязани где-то).
На верхней боковой у туалета
вторые сутки лёжа, как покойник,
я думал о тебе: морщинках этих,
сосках, ложбинках, детях, что могли бы
у нас... у нас... Но прыгала на петлях
и грохотала дверь, а в окнах глыбы
пакгаузов летели. Проводница,
ругаясь, подметала что-то шваброй.
Казалась речь её абракадаброй.
А ты мне, наконец, смогла присниться.
* * *
Ты — серебристый ландыш
в прохладной тени берёзовой рощи.
Имя твоё — сильное снадобье от печали.
Адората, возьми себе узкие крылья ветра!
«Люблю. Буду любить. Твой навеки».
Лето. Полёт стрекозы. Стук дятла.
Вкус листвы на твоих губах...
В нашей крови растворён
подслеповатый страх предков,
их надежды, печали, редкие радости.
Муравей ползёт по твоему плечу,
как паломник в святые места.
Имя твоё — сильное снадобье от печали:
Давид, Иисус, Марфа, Мария...
Адората...
На высоком перевале,
меж двух белоснежных гор,
мирно покоится
твой золотой византийский крестик...
Слушай счёт кукушки,
пение иволги, шелесты, вздохи...
Имя твоё — сильное снадобье от печали...
* * *
Ты — молния в небе моих надежд.
Ты — ангел в небе моих молитв.
Когда я лишаю тебя одежд,
огромная нежность во мне болит.
О, в этой ласковой суете
белеет кожа, как свежий снег,
и, утопая в нём, в темноте
я слышу свой уходящий век
и жизнь у ангела в животе.
3. Между хлебом и небом.
* * *
Тёплый ветер. Вечерние, розовые облака.
Словно тени на шёлке, качаются камыши.
Меж холмов извивается задумчивая река.
Так живи, так думай, так на земле дыши.
После будет совсем другая, наверно, боль
и другая радость: искал — не нашёл нигде.
Звон цикады, песок на губах и речная соль,
и бегут круги по тёмной, живой воде.
Поплывёшь, забудешь, всё потеряешь, нет,
улетишь на крыльях в доверчивый небосвод.
Ветер листья ласкает, горний струится свет.
Человек уходит, и птица в кустах поёт.
* * *
Небосвод за окнами синий-синий.
— Рот откройте, деточка! Потерпите!..
Бормашина. Бешеный визг Эринний.
Всё известно доктору о пульпите —
по кювете никелем звякнут клещи.
Металлурга прочная заготовка
эта челюсть... — Доктор, прошу, полегче!..
Как плотва на удочке, бьюсь неловко —
крюк во рту... Но что-то в крови и гное
показали чёрное: бедный, вот, мол,
успокойся, это твоё земное
воплощенье — душу никто не отнял.
* * *
Человеку сквозь зубы прохожие цедят: «Убью слона!
Прёшь, как падла!» Покупки, целлофановые мешки,
бесконечные годы реформы, магазины, кафе, страна...
Тётка кричит безумно: «Пирожки, пирожки, пирожки!»
Человек спотыкается, падает, ударяется об асфальт.
Кровь стекает с разбитых губ и куртка, увы, в грязи.
Точно так же в Афинах лежал на площади Эфиальт.
Никто не подходит близко, но кто-то кричит «ползи».
И тогда он ползёт, ползёт в направлении парадняка,
но на деле лишь приближается к последней черте.
Он пока ещё дышит, и что-то хрипит, и плачет пока.
Но реформы делают боги в космической темноте.
Человек умирает, и сжимает паспорт его рука.
* * *
Висит сырой листок: «Гадаю по руке
и на кофейной гущ...». Под бледно-серым небом
у входа в блочный дом сижу на рюкзаке
с китайским барахлом — дешёвым ширпотребом.
Мне снится эта жизнь — стальная дверь, мороз,
разбитое стекло, рука в крови... Я видел,
что будет после нас: небесный купорос,
распад, бетон... Я здесь случайный посетитель!
Исчезнет всё: дома, газеты, барахло
китайское. — Продать? Никто не купит. Скверно...
Бетон, асфальт, мороз, разбитое стекло,
рука в крови... Я здесь лишь коротаю время!..
...Лишь коротаю время!..
* * *
Все там будем поздно или рано:
тухлая, застойная вода —
в коридоре пили из-под крана.
Что ещё мы делали? Ах, да,
до животной крупной-крупной дрожи
капельниц боялись — пригласят,
руку стянут: «Потерпи. Поможет
галоперидол». Вот этот ад
мне обычно снится. Просыпаюсь,
долго рядом шарю в темноте,
к женщине красивой прикасаюсь,
обнимаю, слышу в животе
тихое урчание, целую.
Пялится звезда в стеклопакет,
дождь стучит в отлив о жестяную
полосу. Всё кончено. Рассвет.
* * *
Побрякушки, носки, сковородки
продают у метро. Приглядись:
жизнь проходит — у смерти короткий
разговор и алмазная высь.
Бесконечно далёкая птица
Лебедь, Рыбы, Змея, Скорпион...
Люди спорят, хотят прицениться,
пьют, едят, и пищит телефон.
Молодуха в киоске с цветами
подсчитает свои барыши...
Вот и всё... Только высь между нами!
Не толкайся, не плачь, не дыши!
* * *
Жить не страшно — только очень больно!
Всё понятно: смерть, любовь и муки
творчества в квартире с антресольной
пылью окончательной разлуки.
Смерти ли бояться, если сгинет
вся Земля?.. Выносят прочь герани,
шкаф, альбом, где несколько с другими
фотографий свадебных на грани
пошлости... А счастье было... было
на какой не знаю почве в доме,
где жена, наверное, любила
мужа, как... Но есть ли что-то кроме
этой жизни, временем в осколки
превращённой? Будет эта рана
жечь и жечь: герани, кресло, полки...
Верить больно!.. А не верить странно!
* * *
Ты скажешь мне, что Бога нет,
а я скажу, что, да,
нет, и проносится ни свет
ни тьма туда-сюда.
Туда-сюда, от фонаря
до фонаря, где снег
летит в сугробы января.
— О, разве человек
Здесь будет счастлив?.. — Никогда!..
Фонарный свет, как ртуть.
Ты скажешь: «Бога нет!» Ну да!
Но что-то есть чуть-чуть?
* * *
От коньяка пьяна Лариса лишь слегка,
а мы совсем трезвы — трезвы, как на параде!
Сидим в пустом кафе — три старых дурака:
— А помнишь, ты писал в клеёнчатой тетради?..
— Да брось, Володя! Я забыл про ерунду!..
— Нет, разве ерунда? — волнуется Лариса.
— Не всё ли нам равно? Давайте за еду! —
и вилочкой в салат: лучок, немного риса,
креветки a la russe... Игра не удалась.
Как пылесосы Bosсh, свободны мы в полёте,
и Бог глядит на нас, как в омут водолаз.
Нет, словно террорист в горящем самолёте!
* * *
Смерть становится ближе, чем собственная рука,
но по-прежнему неизвестно, что ожидает после.
В городе снова весна. Над парком плывут облака.
Грубый профиль мента не похож на рисунок Бёрдсли.
Да и сам я нынче что-то не очень изящен, как
старый тополь, обломанный весь и полузасохший.
Если поселить меня куда-нибудь на чердак,
то подумают сразу, что бомж, бородой заросший.
И куда же меня отправят такого потом? Куда?
Может быть, ни Рая нет, ни Ада для сумасшедших,
у которых под глазами мешки и всклочена борода,
и не знает смерть, как их выпроводить, не туда зашедших.
* * *
Хаос, летящий из глуби небесной,
звёздная пыль на листе обомлевшем
бледной осины, застывшей над бездной...
Чем вас утешить? Да в общем-то, нечем!
Где-то карболкой и йодом больница
пахнет в предчувствии гибели нашей.
Крикнет неистово странная птица,
заворожённая сумрачной чащей.
Вы и на смертном одре удивитесь:
сколько ещё остаётся вопросов!
Дуб у ограды, как сумрачный витязь,
тополь, как скорбный немецкий философ.
Вам и цветы — возвращается почве
тот, кто при жизни был каплей в потоке.
Счастья хотели? Но воздух отточий,
клейма простынь и ж-ж-железные койки.
* * *
Я сам — нелепый червячок,
а космос так велик!
Летит сквозь крохотный зрачок
мне на сетчатку блик.
Как в узком карцере штрафник,
в ней дух томится, но
к зрачку я так внутри приник,
что понял всё давно:
весёлый гомон вешних птиц,
широкий шум листвы
и в затхлом сумраке больниц
предсмертный хрип, увы!..
* * *
Жил по счёту кукушки ни много ни мало — как раз
для разгадки вопросов, которые нам задаёт
наше бедное сердце, где, может быть, всё через час
прекратит изменяться, качаться назад и вперёд.
Значит, время настанет и мне от святой простоты
разбирать фотографии, письма ненужные жечь.
За привычным окном пожелтеют деревья, кусты,
и нахмурится небо, прервётся последняя речь.
Ничего не останется — только стихи да ещё
припорошенный холмик с простым деревянным
крестом.
Удивится прохожий, что жить можно так горячо,
и в тревоге подумает: «Как? Покидая свой дом,
неужели я тоже, на облачной живший гряде,
словно листья, скользну в бесконечность
по тёмной воде?»
* * *
Назвали зайчиком, дали сладкую грудь,
привязали бирку на ручку, сказали: «Теперь живи».
Шлёпали, обзывали, приказывали уснуть,
спасали от гепатита, свинки и от первой любви.
Так и прошло... А дальше случилась вот эта жизнь,
эта самая, в которой от одиночества сердце вдруг
то и дело прихватывает, и голос бубнит: «Остынь —
всё равно это всё иллюзия, замкнутый круг».
И лишь на старости лет выясняется, что нет
ничего, кроме одного бесконечного коридора, где
в конце бесконечная тишина, бесконечный свет...
И если что-то и было в этой твоей судьбе,
то лишь девочка у качелей, которую в десять лет
целовал неловко. Ты помнишь? Листик к её губе
почему-то прилип, и смерти, казалось, нет.
* * *
Часы, ботинки и пиджак,
сорочку и бумажник
я покупал не просто так —
я был лихой монтажник.
Я получал за двести рэ
и брал себе в столовке
компот, яичницу, пюре,
салатик из морковки.
Ах, было время да прошло!
Теперь я стал поэтом.
Мне тоже очень хорошо,
но денег нет при этом.
Могу пойти куда хочу,
свободный и голодный.
Как балку, рифму волочу
и текст неоднородный.
И нет на мне ни пиджака,
ни галстука, заметьте.
Хочу — валяю дурака,
плюю на всё на свете:
на двести рэ и на компот,
на то, что коммуналка.
Вполне свободен только тот,
кому себя не жалко!
* * *
Ах, на ёлке звезда золотая.
Кухня. Гости поют: «Йе-йе-йе!..»
(азиатчина мутит блатная —
под гитару «Гоп-стоп»), оливье.
И какого рожна напороли,
напортачили — вспомнить невмочь!
Вышли — трезвые всё ещё, что ли? —
в чумовую беззвёздную ночь.
Потепление. Лужи. Газоны
зеленеют уже в январе.
На флэту у какой-то Алёны
на вино по четыреста рэ
добавляли... Гори оно синим,
красным пламенем, наше житьё!
И Марина — красавица в мини —
поднимала за счастье моё...
* * *
Целуешь, глаза прикрывая,
в холодные губы меня.
Какая у нас молодая,
не знавшая горя семья!
Ты — горлинка нежная с веткой
оливковой — Terra! Земля!
Встречай меня песенкой редкой:
«Сюда, Одиссей мой! Ля-ля...»
Но кто там стоит на пороге?
— Пройдёмте-ка с нами!.. — За что?..
С ментовскими лицами боги —
на голое тело пальто!
* * *
Убивали, и лгали, и жён совращали чужих.
Словом, жили обычно — злодеями так и не стали.
Протечки, квартплата, простуда и курс
валюты — волнуешься, пьёшь корвалола
четырнадцать капель — я тоже боюсь,
что это не жизнь, или жизнь — это школа
спокойствия, полной, тупой глухоты.
В постели тебе от ночной духоты
приснится кошмар: Перестройка и люди
бездомные роются, словно коты,
в помойке у дома в рассыпанной груде
объедков. О нет же, будильник опять
сигналит!.. Встаёшь, ковыряешь в омлете
ножом и, взглянув на часы Olivetti,
выходишь из дома — в портфеле печать,
квитанции... Злобный на улице ветер
забрался под куртку. Ты видишь: один
из тех в подворотне на смятой газете
лежит — существо человеческий сын.
* * *
Ночь бесполезно-опасно-тревожно-безумная.
Ночь фиолетово-тёмная, жуткая, лунная...
Нет ничего. Только колет под ложечкой страх.
Полные пригоршни звёзд. Голова в облаках.
Кто-то навстречу... «Постой! Не найдёшь огонька?
Хоть “Беломор” от печали...» «Конечно! Да-да...»
Ночь фиолетово-тёмная трепетно-лунная —
в правом кармане тяжёлая гирька латунная.
* * *
В собесе толпятся: «А кто же за вами?»
Дырявые кофты, очки, костыли...
Старухи привычными, злыми словами
опять объясняют, что с этой земли
масоны, которые были жидами,
всех русских под корень давно извели.
Инспектор — красивая девушка — кольца,
колготки Sisi и высокий каблук...
«Вы тоже на пенсии? Хи-хи...» — смеётся,
проверить беря документы из рук.
А впрочем, ей вникнуть во всё недосуг...
В глазах зажигается чёрное солнце,
и сердце галопом срывается вдруг!
* * *
В камуфляже стоят с орденами,
под гитару поют: «Ты меня,
моя мама, встречаешь слезами...».
— Нет, ребята, всё это фигня:
«Я особо опасный придурок,
ветеран самой главной войны...».
Пропустили по кругу окурок
одноногие те братаны
и спросили: — Ты был на Чеченской?
Что ты знаешь, дурак, про Кавказ?..
Отвечал я улыбочкой зверской,
нежно-розовой справочкой тряс!
* * *
Сладкой выпечкой пахнет с ванилью.
К батарее затёкшей спиной
прислонившись, запачкался пылью.
Ночь. Февраль. Парадняк... Боже мой,
Ты оставил меня почему же?
Почему эта заперта дверь?
И с ботинок заляпанных лужи
растеклись по площадке... Не верь
ничему! Укрывай меня дёрном!
Проверяй мой ночной документ!
Пусть хотя бы в стакане гранёном
чай горячий мне вынесут... Нет,
ничего мне не надо, но старый
сон приснится: четыре ведра
огурцов... В ледяные фанфары
непогода трубит до утра.
* * *
В китайский
пурпур тучи над Кронштадтом
закат окрасил — вот она свобода! —
на сваях в бар с кофейным автоматом.
Зашли, замялись радостно у входа,
и сели у окна, и говорили
о счастье жить без горечи и страха.
Кавказцы что-то жарили на гриле,
а мы, мешая ложечками сахар,
в тот вечер свято верили в улыбку.
Всё было чудно как-то и нелепо.
А между тем, почтовую открытку
за окнами вывешивало небо
туда, на горизонт, где океаны
крушили шельфы двух своих Америк.
Но здесь меж сосен виден был песчаный,
дождём и ветром высветленный берег.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Сказала:
— Пух, смешной медведь, не бойся.
Ну да, тоска, и боль, и всё такое.
Но небо, то, что ярче купороса,
зальёт глаза и дух наш успокоит...
* * *
В три этажа домишко. «Бентли»
у будки сторожа. Вопросы
я задаю ему: «А нет ли
у вас попить? А что, “роллс-ройсы”
не любит славный ваш хозяин?»
Не отвечает мрачный сторож.
Вот так стоял когда-то Каин
у стада Авеля и спорыш
вертел в зубах. Но братец ловкий
не прост — учёл вчерашний опыт.
И сторож (с чем он там? с винтовкой?)
мне говорит: «Пошёл ты в жопу!»
Ну что ж, иду... Вот неподвижный
ржавеет трактор (списан, что ли?).
С борщевиком и жёлтой пижмой
кругом заброшенное поле.
За ним развалины. Там верба,
орешник, спящие берёзы...
а дальше небо, только небо...
а дальше звёзды, только звёзды...
* * *
Справедливость...
истина...
законы...
прокурора светлый кабинет...
Выходя на грязные перроны,
пассажиры мёрзли. Клей «Момент»
нюхали подростки — сам я видел.
На вагонах надписи: Инта,
Соликамск и Пермь, Сегежа, Ивдель.
И звезда красивая — вон та,
просияла в небе над вокзалом...
Всё теперь в порядке. Дыр-бул-щыл!
Проводник движением усталым
дверь заиндевелую открыл.
Лязгнули железные ступени,
и густые запахи тепла,
расстояний, проводов, сомнений,
крошек пассажирского стола
мне опять ударили по нервам.
Вот и всё... Уходят поезда:
тык-дым-тык... Беседа с офицером
и в окне Полярная звезда.
* * *
Улыбаясь сквозь слёзы,
я лежу на снегу,
и застыли берёзы:
— Ты влюбился?.. — Угу...
— Так чего ж ты не весел?..
— Ах, и сам я не зна...
Кто-то ватник повесил
на заборе. Зима
пахнет сеном и хлевом,
дым летит из трубы.
Между хлебом и небом
мы в руках у судьбы.
То ли крики вороньи,
то ли поезд гремит,
то ли где-то хоронят,
то ли сердце щемит.
Сссылка на страницу автора: http://www.litprichal.ru/users/pariat/
|
