Мартовские входы в чужие дома. Знание накапливается год, чтобы разлиться, как чай, в штаб-квартире. Высушивание навоза пупком, и человек-метла со спокойной душой усядется на желтом от листьев стуле. Мартовские листья особенно желтые, и их забрасывают из Афганистана. Сесть на такой стул особенно приятно, и руки становятся аплодисментами, хотя местами сентябрит, и нет радости в висках.
Постукивание слабостью духа нельзя услышать, да и толкатель опаздывает вот уже 44 года, но пути остаются путями, и круглый ноль жалеет, что он – не пол хрустящий из кедра.
И топор всегда падает эффективно. Не теряя ни секунды, увлажняя воздух конфигурацией, погружаясь в последнюю тишину получателя, разрывая правила покоя, действуя строго по гравитации, унося мнимую покорность и зависимость от ощущений, опускается на атлант, чуть задевая близприлипшие территории, и без фокусов, без шатаний, без обмана – останавливает мир, и шароподобное горе, называемое головой, становится свободным и осознающим на несколько секунд в падении, и эти секунды в своей связке становятся важнее целой жизни, жизни без пропорций и без оборотов. И красно-пурпурное доказательство дружбы твердого тела с жидким льется карнавальной струей. Индульгирование, эта мерзкая маска стагнации, перестает дергаться и засыпает, как ни в чем неповинное создание, хотя повинна она в ужасных войнах и мракобесии, в педофилии и мазохизме, в настоящих смертях и в нападениях на совесть, хотя совесть всегда ухитрялась не попадаться и даже подружилась с хитростью. Топор-весельчак всегда доводил дело до конца, и дар отделения представал во всем великолепии перед поэтическими душами, еще не знающими, как трудно проскочить мимо Орла и сохранить череп, пригодный для пойла достойных.
Высшая доблесть топора не в падении и не в весе, и даже не в правиле посадки; доблесть в безжалостности к ровному отношению к оппоненту и в присутствии намерения.
Трудно без ящика быть начеку. Начинание пересмотра порой важнее пересмотра. В ящике нет желтых листьев из Афганистана, а лишь почести одиночества и надежда проскочить мимо Орла.
Март всегда был язвой. Его шутки не контурированы, не конкурентоспособны и приносят лень, но это трюк. Открытая в это время дверь прячется за занавеской тупости и жалости к себе; собственная никчемность подвязывается в паузу, которая в 99 случаях из ста длится всю жизнь. Если быть точнее, дверь остается открытой довольно долго, но дорогая парча уродливой занавески не хочет открываться и сознаваться, что она сука, толстая задница свиньи, которая прячет настоящую жизнь.
Тот, кто пишет про любовь, тот выучился обожать себя. Вельможа-голод ест без объяснений, тщательно пережевывая кусочки стыда. Этот субъект всегда активен, но редко попадает в комнату, где мгла ценится больше света.
Ждать и пересматривать. Обидно, что нет ящика, что гостиница, где подают устрицы с лимоном, закрыта.
Ждать и надеяться, что ничего не произойдет, ибо знаешь, что ненужно ждать в две руки и в две ноги. Что слева – тень, и абсолютная уверенность в том, что ты – пища, просто неочищенная пища для высших иерархий.
Ждать и хранить топор, на котором кровь Кромвеля. Ждать, искать, учиться продвигаться вперед хоть на ширину волоска.
А может, произойдет чудо?!
|
