Поэта из местных святых, даже оных святей, всемирно извест-ного в тесном кругу (продвинутых и развитых), маэстро и друга ТЕОФИЛЯ ГОТЬЕ совершенству пера и души красоте я решил посвятить эти злые цветы.
Говаривали мудрецы: дабы юнцы
не стали поцы, похотцы и подлецы,
объединяй водицу и концы у злого,
стать ум заставь контрацептивом зла от слова.
Да только мудрость злу - ну, кто? - по правде ведь,
не мать, чтоб ей не знать, не девка, чтоб терпеть.
(Теодор Агриппа д’Обинье
«Стенания», книга II)
К читателю
Все жесты тел – игра, и реплики умов,
игра пьес зла. Ей (взяв пример с бомжей,
чья жизнь без средств к ней–средство к жизни вшей)
термитов совести оплачиваем кров.
Нос босса звёзд зажат копченью наших плох
у образов, а мы их жжём и верим: уж
не приведутся впредь по род актёрских душ
ни чёрт продюсером, ни кредитором Бог.
За кром и ров нас есть, пока есть слух, тропа,
пока упорство – дар, всех одарённей – бес:
что дух! под перманентный плеск его словес
титан в титановый низвоплотится пар,
рассудок что! наш вкус повязан, и Ваал –
вперёд небес средь нас набравший фанов бард;
вьёт лестницу дом-мир до солнечных мансард,
но каждый шаг по ней уводит нас в подвал.
О, если б явь зеркал расслаивала гладь:
врозь целобытия отшвыривая в нас
гурты нас, мачо, всё непрехотящих ласк,
и жизнь – усталую, затасканную блядь!
Среди подкорковой Венеции клоак
антрактов не блюдёт пятак, где – из чертят –
играет драмы зла наш андерграунд-театр,
где сцены не видать с райка и век аншлаг;
наш нрав у переправ безмостых не в дыбы,
за брод со сбродом прёт расталкиваться в ров, –
накрыв взревающим к гадливости тавром
и без того карикатурный лик судьбы,
так прочь от бездн и гор душа у нас легка,
так грамотней в стезях врождённых жажд зверья:
чтоб влёк нас скользкий кайф от зла, не верю я,
ценой отважной – лжи, удара и плевка,
но нет, пусть дышит мыслью в венах «я» зима,
в них идеалов благ вструив новокаин,
в ночи полярной бдит гомойотермный сплин –
один, до утр утрат дыханья и ума,
та тварь, чьих дел пастель съедает грифеля, –
лишь скука, гид услужлый дней не новичку,
с ней кстатен так пожар к потухшему бычку
и эшафотный сок к нечищеным туфлям.
Часть I
СПЛИН И ИДЕАЛ
2. Альбатрос
В плену одних кают плывут тоска и люд,
их душной сдружбы лень всё ждёт всё тщетно гроз:
те с мачт блюют на ют, те пьют… По кораблю
доизгоняем день – и схвачен альбатрос.
Застывший, как сургуч, он скучен и живуч –
мир тех же рыл, – но тут ж и людски лют к гостям.
Приручен кручьем туч, гость собственнонаручн
на вёслах рослых крыл, но в палуб плоскостях.
А как повислый клюв сдразнил урод, крюк клюк
придав своей культе! – и дам развеселя.
Экс-спутник кораблю, упав на ахтерлюк,
он вытравил людей как будто из землян.
Ас властен раз, как Спас, пасть ассом в кассы нас–
в любых из глаз ужасн, в любом штрихе отпет.
Их смерти сдать горазд цвет глаз ли, крыл ль распласт:
за им земли отказ я звал б тех птиц – Поэт.
3. Вознесение
Что значит этот перешёпт ветвей, от света
белесый лес, опушка – в солнце, как в снегу?
Так говорит душа мне: «больше не могу!»
(а я уже хожу с готовым ей ответом), –
когда то закружит лазурная ротонда,
то вглубь поманит сквозь хрустальный белозор
всегда наполненный, как ни поднимешь взор,
бассейн с неровными краями горизонта…
Вон из, сгинь из, прочь из, душа, моя старуха,
семьи вкруг очага завидной теплоты
в составе: вещи, человеки и скоты,
где только свиньи да жиды не жрут друг друга.
Неужто ль неба нет уже над городами,
и вечно ближним для меня смердеть, и смерть
затылком в потолок – вот стоимость взлететь?
Пиит «земли», глыб грязи с дохлыми кротами,
устал их препарировать для кривдной рифмы.
Принять теперь, как птица, он готов вполне
богов народности цветов, небес, камней
и диалект их, до забвения старинный.
4. Соответствия
Глухие голоса и бледные огни
свершат побег порой из Пановой темницы
к нам, помогающим о ней проговориться,
лекала опыта прикладывая к ним.
Лучи звёзд (Солнца, в частности), луны, ламп,свеч,
звук, вкус и вес в кулак, подобный перначу,
собрав, наш организм как цельный орган чувств
из них, как паззл, по схеме складывает вещь.
Вот в чём исток таких традиций языка
как «мягкий тон», «тяжёлый запах», «тихий свет»;
вот отчего всегда возможен пересказ
всего в природе всем иным в ней, и сове
доступно нечто, нам знакомое как день, –
по певчих пению и солнца теплоте.
5. «Мне память дорога о близких временах…»
Мне память дорога о близких временах,
yes, близких – но теперь не нам, а тем, что в снах
нет-нет да явятся, картинам (поутру
их стоит вспомнить – и тогда какой же труд
поссать, не встав в сортире раком, словно бык,
с оказией для местных голубых). Мы бы
так не разбавили гормонами стыда,
как наших прадедов ебучие стада.
Всё, днесь прикрытое исподним, оголя,
как курва пьяная, давала им земля.
Что – красоте мораль?! Мужчинам той поры
взнуздать не взбредило бы чистый свой порыв
зубами драть их баб тугие телеса, –
что переврали нам Крафт-Эбинг и де Сад.
А ныне? Мир как баню, как нудистский пляж
представь – от восхищенья выблюешься аж.
Везде какой-то, дальтонизм на красоту
прививший аистам, утилитарный дух,
собой у нас всё, брака не опричь, забздев,
юнцов-слизнцов вдев в в профиль симметричных дев
и ждя щенков, чтоб, как маньяк-компрачикос,
с молочных лет сложить им кости вкривь и вкось.
Так странно ли, что в латах его лап утла
порода сапиенсов×2 [дважды]. Дрянь-тела.
А «дам» рук, бюстов, крупов современный вид!
Порой я впрямь дивлюсь, на что у нас стоит.
И, несмотря на всё, реально ль отыскать
средь наших женщин не наследственную блядь?
Да, всех уродств мы клир, но мыслящий тростник
их компенсирует умением сквозь них
рассматривать себя, и эта зоркость глаз
для нас Прекрасное достраивает в нас,
открыв гармонию в такой дали от тел,
где б прежде нас её никто не разглядел,
настоль она – всего привычного внутри –
не по рецепторам машинам Ламетри:
как будто вглубь себя пространство разрослось,
к наглядным трём причтя в ум выносную ось, –
и, поместив свой корпус в новый окоём,
в нём ту же стать и дерзость зверя узнаём.
6. Маяки
Вон Рубенс. Словно ил свой Лета нанесла
на явь, где пьянствуют и, не сношаясь, спят
патологически здоровые тела
людей, едва напоминающих себя.
Вон Леонардо. Близь с тлом карста вдалеке:
в пандан джокондовых улыбок двух милаш
с ягнёй и бэби, глетчер и альпийский кедр
зовут в двудонный, как мир гомика, пейзаж.
Вон Рембрандт. Мрачный лепрозорий и, как бы
ко входу (в полотно –для нас) (в наш глаз–для них)
ведя их настигающие тьмы клубы,
протаивают бюсты в нём, как полыньи.
Вон Микеланджело. Сплошное макраме из тел,
занятых в очередь к Сатановой плите,
из рук их, пляшущих в свищах в небес холсте –
что рвя бельё на сочных задницах блядей.
Б/к-шный фавн, болтом в центр кадра встал вширясь;
в торец борца в тисках вгрызающийся лев…
Как слепок каторги, окрасотивший мразь, –
Пюже, всепадшего угрюмый басилевс.
Ватто. Виллегьяторов, ~ торш во неплоти
в садах размеренно пытает сплин-садист
да словно б грунт сам по холсту бронзолотит,
как закатившийся в Версале солнца диск.
О, Гойя! вывернувший наизнанку Ад,
как Франкенштейн, из падали слатав кошмар,
везде встречающий его: то голова
оторванная, то из потрохов форшмак.
Делакруа! В кровавом озере варясь,
повздыбив над поверхностью его бока,
превоплотившись в органическую грязь, –
весь род людской, как туши в лавке мясника.
Пыланья жизней, прочно сбившихся с орбит,
взор пристальный в размытое от слёз окно
людей, на вечность отчуждённых от любви, –
вот генезис их страшной красоты. Но. Но
коли душе так вязко в каждом их холсте,
и божьей искрой звёздна тьмы их глубина,
то, стало быть, – лишь только чистых форм эстет,
Бог не чурается ни крови, ни говна.
Как после этих пробуждений вновь заспят
сном нормы вкусы? Впредь как будут старики
вводить нас в след свой всё и ксерить нас с себя,
если увечные нам вечно маяки?!
7. Чахлая муза
Тупой рассвет – вон, вставленный в окна проём, –
так под него моя успешно косит муза,
распавшись на молчанье и кошмар. Втроём
раздольным полусном и бодрстваньем кургузым
я, silence и кошмар (прямь Яхве, сын его
и дух) мы – три достаточных опоры плоской
Вселенной, пёстрой в ней же, колера снегов
извне, как чистый лист ни в клетку, ни в полоску,
настоль всё врозь во мне: в уме моём зима
не студит сердца жар, не греющий ума.
Знать, музы смерть, нежданно, не чужда косьбы
под смерть свою её. А как хотелось бы
не тщетно ждать от редких с ней и бедных встреч
пощады в снах, журчащую, как речка, речь…
8. Продажная муза
Где приютят продажный дар? – На кладбище,
ещё где. Чей когда, талант-батрак, обильно
в затягивающие окна свилью зимы
тебя обдаст дыханием камин и, с ним
на пару, кадры модернистских диафильмов
потянет выступами сумрака (возни
листвы то на один килавый бок вещей,
то на другой проекцию кладя) несильный,
в две створенки прольясь из палисада, свет
луны?
< изъято «самоцензурой» >
9. Скверный инок
Вдовец, расстрига, апатрид и беспартийный,
навек засев в свой персональный Ватикан,
в экс-скит чернцов бежав кретинов и рутины,
я зло завидую здесь жившим старикам.
Чрез мрака верой их разверстые гардины
струилась лавы солнечной в их склеп река,
они писали с Истины самой картины,
тогда как мне и мысль о ней сейчас дика.
Ну что ж, в матрёшки поиграл над мной мой нрав,
загнав сюда: друг друга бытие поправ,
душа – во мне, я – в (только имя что вулкан)
воспоминаний кратере, что ржой пропах,
как гроб в гробу внутри другого гроба. Ах,
вернусь ль себе я из такого далека?
10. Враг
Я был исчерпан юности моей грозой,
весь зрелый плод
в саду моём, шкваля – хрясть! хрясть! –
вниз град посбрасывал и тонкоструй косой,
где всё уже ассимилировала грязь.
Вот с чем ко дням спалой листвы я подошёл –
вновь шлифовать мотыги черенок рукой
я должен, русла дождевод глуша, в мешок
побуровелые, краплёные грибком
нашвыривать, чтобы свалить в навоз, труды,
что, полагал, не убоятся череды
потопов, засух или … – коль питал их Я.
Что нынче я? – мой дух тихонько достаёт
зима (как тайный враг, как тёплая змея,
ключицей волочащая свой бок) и пьёт.
11. Промах
Невмочь – хоть мне усесться бы
в себя и гнать во весь опор! –
подбить существованья спорт
к мозолистому сердцу быдл,
под чью о жатвных днях мечту
пророчествует мерин сивый:
я исследил следы Сизифа
и потных гениев не чту.
Что – плод, и труд, коль сонму лет
грядут кранты, а лире – нет?!
А всё ж, чуть память всколыхнёшь – и
(вволочь даб зодческое в Нас)
всплывут испошлить декаданс
паяцев взгримленные рожи.
12. Палингенез
Ни под, ни над и даже ни сама луна -
ничто не ново тем, чья память глубока.
То к аловеющим закатом облакам
воздетых грезятся мне фусты колоннад
дворца, то сквозь их ряд залива альпака
блеснёт, зыбей мерцанья музыки полна,
то ночь (ещё в ней звёзд неразличим клонат,
но всё же ночь) душна, как сплин, - а я богат
и несть конца тому отгулу у Судьбы,
похоже, ждавшему меня у входа в мир,
кляну который всё и «Где-то мой Памир?»
бубню в своей норе, и голые рабы
поводят вайями над мной, не тщась понять,
чем маюсь я. Точнее, прототип меня.
16. Теодору де Банвиллю (1842)
И вот когда лишь - всё, персонализм развенчан,
люд, сортируясь по мошонке и мошне,
валит в стада, тогда куда Вам жить смачней,
небрежный фат, наездник бешенейших женщин.
Что, друг, вперёд всего турбирует наш дух -
не ядовитое ль брюзжание над ухом
угрюмых грымз, яйцом шугающих нас тухлым,
с на полшестого между столь же тухлых двух?
Поэт, в нас наша кровь ревёт любой порой,
нет пауз в зове том, его не побороть
уродов хорам. Так, не подфартило змеям
пришить Геракла в колыбели, - вспомним миф,
его как парадигму силы применив
к молве. Плевать на всех. Что можем, то посмеем.
76. Музыка (Бетховен, Симфония №5
До-минор: I. Allegro con brio)
Вьются музыки струи быстрей и смелей,
плавновластно она
белоснежный мой струг от прибрежных мелей
тянет вдаль, как волна.
Словно вестница шторма, лазури пустой
и пустых эспланад
ламината покрова морского застою
грозы вся полна,
надвигается тема Судьбы, прорываясь
сквозь пастораль.
Три удара. Затем - вдруг - искривая ясь,
и садами пестра
лощина, и зной, и журчанье реки…
Отчаянно далеки.
77. Радостный погребенец
В изнаселённой вами, ублюди, земле,
помоев города и низших жизней полной,
как [...................], навеселе
могилу выдолблю себе. Забил я болт на
ваши реквиемы, плиты и венки.
И пусть моё существование дефолтно,
а сострадания пусть фонды велики,
пригоршней не сложу руки. Укроюсь волной
чернозёма, оборву несветлый гит
свой… Поспешайте насладиться, червяки,
лицом моим улыбчивым и лёгким сердцем! -
теперь уж почему б не предпочесть нутру
соседству мук души лишь плоти мук соседство:
я труп, - чего не примет безболезно труп?
|
