Лист I
Касыда 1
Отверженный дар, ты всё плачешь и плачешь, мир, грязное море, всё плещешь и плещешь на мой островок ты толпой человечьей. Не тщась её натиски сдерживать речью, заполз мой дух в угол, свернувшись в калачик, вдыхая коктейль мочевины и пыли. Все трофеи мученья: Пегас – уж не крылья, а ноги сломавшая кляча, вся в мыле, и как отсвет задора, который утрачен, вот чёртова дюжина чёртовых дюжин касыд, каждый лист чей угрюм и недужен под стать захлестнувшей грядущее стуже, кою, может быть, малость задержит их чаща.
Касыда 2
Над грубостью мира, спуститься не в силах к скотов эйфории, я начал смеяться, – что не очевидно, как может казаться, ибо, замечено, лица за двадцать так падки на дикости «жизни красивой», строги в отношеньи своих развлечений и в таком большинстве стали ревностной чернью, что давно истребили людей-исключений или, травли по ним проведя абразивом, вернули их в веру начханья и кайфа. Мне тела восторг никогда не был главен, моя радость питалась скорее углами, чем фасками. Вот отчего я так зимен.
Лист XIII
Касыда 157
Отверженный дар, ты всё плачешь и плачешь над грубостью мира, спуститься не в силах к, увы, облюбованным славой низинам, мир исчерпан, вдали лишь пенька да осина, – есть ли смысл выживать в свете этой задачи? Мне двадцать четыре. Я честно не знаю, зачем я творю. Что зову? Что пинаю? Или чисто лишь жизнь меня манит иная, так как рай, чую, выглядит резко иначе, чем всё, что я видел и вижу поныне. Может, вовсе не манит, а гонит – унынье, хворь воли, бессилье из быта лавины свой выловить сердца уроненный мячик.
Касыда 158
Сомненью в нечуждости лексике русской вербальных полотен одной с этим кисти мой вкус пожалел и плевка. Злой отчизне и добрым животным чужбины не вызнать, каким, посильней психотехник индусских, накалам рассудка обязан мой почерк. Его маки огней из вольфрамовых почек проклюнулись индустриальною ночью, где звёзды близ звёзд мегаполисов тусклы и влага становится жаркой от смога. Вот время словам конкурировать с Богом, потому моя речь называет так много, что ток её рвёт языковое русло.
Касыда 159
Широких кругов специальностей узких для того чтоб меня утопить не хватило. Как в краю Буратин я живу как Тортила, всё приелось давно, всё покрылось патиной, утратив свой блеск. Я, как семечки, лузгал любые феномены новшеств планеты, лишь доступных седым и очкастым аскетам, ибо духом я родом из их кабинетов. Хотя с детства шум трав, щебесвист трясогузки, журчанье ключей и овации ливня так много своим бессловесьем спасли мне, на что ни взгляну теперь – термином длинным во мне отзывается всё, а не музыкой.
Касыда 160
Твои слёзы, как сор в перламутре моллюска, скатаются в жемчуг, он выпадет градом – и лягут хулитель с хвалителем рядом, но ты спросишь себя: «А того ли мне надо?» Эстафета страдания – это невкусно… Ты так пусто глядишь что на свет, что на на цветик, ты выходишь из дома, не чувствуешь ветер, и кольнёт тебя вдруг, что ведь это – трагедия, но хрупка твоя грусть: миг – и вот снова прутся сознаньем твоим силлогизмы и фразы, и дрожаньем экстаза сбивается сразу дрожание страха, и странностей стразы мириадами бус прячут дохлую музу.
Касыда 169
Отверженный дар, ты всё плачешь и плачешь, сомненью в нечуждости лексике русской широких кругов специальностей узких твои слёзы, как сор в перламутре моллюска, жемчужное чудо готовят дать сдачи. Зубришь диалекты умов неуклюжих, стажируешься лучше и лучше быть хуже, в вкусе тех, чей хребет тебе лестницей нужен – достигнуть успеха без лифта удачи. Так нелепо исчез ты в конверсии резкой, твоё горло, певец, перерезано леской, в своей разорённой взрослением детской, отверженный дар, ты всё плачешь и плачешь.
|