Добрый день, дорогие друзья!
Перед вами очередной выпуск "Читального зала", в котором представлены как новые работы наших авторов, так и тот материал, который мы не смогли по каким-либо причинам напечатать в прежних номерах.Таким образом,номер получился объединённый 3(5).
Сегодня в номере:
Тамара Габа (Ахтамар) представляет вашему вниманию две своих статьи, одна из которых продолжает тему второго выпуска "Читального зала" и посвящена Александру Введенскому, вторая знакомит с творчеством Георгия Иванова.Аркадий Бельман анализирует блистательный труд Кирилла Тарановского о творчестве Мандельштама, Сергей(Присутствую) снова и снова радует нас своими оригинальными миниатюрами на актуальные темы.
Хочу напомнить вам, друзья, что журнал сей-совершенно открытый, автором может стать каждый любитель изящной словесности.
В добрый путь!
АРКАДИЙ БЕЛЬМАН
ВЗГЛЯД НА ПОЭЗИЮ ОСИПА МАНДЕЛЬШТАМА
Мандельштам-- мой любимый поэт. Я читаю и перечитываю его стихи, воспоминания о нем, литературные очерки о его творчестве. Недавно с большим удовольствием
Прочел книгу знаменитого литературоведа Кирилла Тарановского (1911г.—1993г.)
„О поэзии и поэтике“, где есть раздел „Очерки о поэзии О. Мандельштама“.
Хочу поделиться, дорогой читатель, радостью познания труда Тарановского, где
Он пишет, что Мандельштам-- поэт трудный, зашифрованный. Для того, чтобы его понять
Воистину нужно освоить его культуру. Тарановский показал, что главным в поэтике
Мандельштама была опора на подтексты, реминисценсии из других поэтов.
Вскрыть литературные подтексты-- это основная задача, которая стоит перед
Исследователями его поэзии. Эту задачу решил Тарановский. Многие читатели
Предпочитают не расшифровывать скрытый смысл мандельштамовских стихов,
А наслаждаться музыкой стиха. Я считал, что стихи Мандельштаму приходят
Во сне, а потом он их просто проговаривает вслух. Мандельштам как-то сказал,
Что он единственный поэт в Советском Союзе, который сочиняет стихи вслух,
А потом их записывает. Еще Блок заметил, что стихи Мандельштама „возникают
Из снов-- очень своеобразных, лежащих в областях искусства только“. Да и сам
Мандельштам писал, что стихи к нему приходят во сне:
1) „Я получил блаженное наследство
Чужих певцов блуждающие сны“.
2) „Вечные сны, как образчики крови,
Переливай из стакана в стакан“.
3) „Я буквой был, был виноградной строчкой,
Я книгой был, которая вам снится“.
4) „Мой тихий сон, мой сон ежеминутный“.
Старый и Новый Завет, Гомер и Сапфо, Овидий, Пушкин, Батюшков, Тютчев,
Лермонтов, Ахматова, Белый-- это только несколько источников, отражающихся
В поэзии Мандельштама, или как явные реминисценсии, или как подтекст,
Которые приобретают новое качество в его творчестве. Иногда это узнавание
Элементарно.
Мандельштам: „Да будет в старости печаль моя светла“.
Пушкин: „Мне грустно и легко, печаль моя светла“.
Таким образом, отголоски из Пушкина являются подтекстом к строке Малдельштама.
„Цитата не есть выписка. Цитата есть цикада. Неумолкаемость ей свойственна“.
(Мандельштам). Тютчевские и лермонтовские подтексты-- самые важные
В понимании стиха „Концерт на вокзале“.
Мандельштам мог применить к себе то, что написал об Анненском:
„Иннокентий Анненский уже являл пример того, чем должен быть органический
Поэт: весь корабль сколочен из чужих досок, но у него своя стать“.
Давайте разберем стихотворение „Что поют часы- кузнечик“, которое называют заумным.
Такая характеристика объясняется, во- первых, осложненной синтаксической структурой,
И во- вторых, очень сложной метафизичностью образов. Стихотворение расcчитано на
догадливого читателя.
1) Что поют часы- кузнечик.
2) Лихорадка шелестит,
3) И шуршит сухая печка,--
4) Это красный шелк горит.
5) Что зубами мыши точат
6) Жизни тоненькое дно,--
7) Это ласточка и дочка
8) Отвязали мой челнок.
9) Что на крыше дождь бормочет,--
10) Это черный шелк горит,
11) Но черемуха услышит
12) И на дне морском: прости.
13) Потому, что смерть невинна
14) И ничем нельзя помочь,
15) Что в горячке соловьиной
16) Сердце теплое еще.
Ахматова считала, что стихотворение принадлежит ей:
Первый катрен—(„Это мы топим печку; у меня жар-- я меряю температуру“).
При внимательном чтении „фабула“ стиха легко выясняется: поэт сидит в комнате,
У него лихорадка, тикают часы и горит печка (строки 1-4), на дворе дождь (строки 9-10)
И поэт размышляет о жизни и смерти строки (5-8) и (11-16).
Этот стих Мандельштама как бы наложен на фабульную сетку стиха Блока:
„Милый друг, и в этом тихом доме
Лихорадка бьет меня.
Не найти мне места в тихом доме
Возле мирного огня“.
Во всем стихе „Что поют…“ только два загадочных образа: ласточка-дочка и черемуха.
Эти два образа навеяны обликом женщины, которой оно написано. В этом стихе
Впервые намечается Мандельштамом тема расплаты за поэтическое творчество.
Мне кажется (ИМХО), что этот стих обращен к жене поэта, это у нее он просит прощения, это ее всю жизнь он называл девочкой.
К. Тарановский считал, что тема воздуха и дыхания-- одна из самых важных тем
Во всей поэзии Мандельштама:
1) За радость тихую дышать и жить,
Кого скажите мне благодарить?...
На стекла вечности уже легло
Мое дыхание, мое тепло.
2) Чудак Евгений-- бедности стыдится,
Бензин вдыхает и судьбу клянет.
3) Отравлен хлеб и воздух выпит.
4) Воздух бывает темным, как вода
И все живое в нем плавает, как рыба…
Воздух замешан так же густо, как земля.
5) Душно, и все-таки до смерти, хочется жить.
6) Мне с каждым днем дышать все тяжелее.
7) Мы в каждом вздохе смертный воздух пьем.
8) И сколько воздуха и шелка,
И ветра в шепоте твоем.
9) Словно темную воду я пью помутившийся воздух.
10) В сухом прозрачном воздухе сверкаешь.
11) Амбары воздуха и света.
12) Я дышал звезд млечной трухой.
13) Я обращался к воздуху-слуге.
14) Народу нужен свет и воздух голубой.
15) И, задыхаясь, мертвый воздух ем.
16) И бороться за воздух прожиточный.
17) Поет мое дыханье.
18) ПрАва дышать.
Еще одна важная тема в поэзии Мандельштама-- это образы поэтов-- пчел
И поззии—меда, которые, в общем, не новы. В греческой и римской поэзии
Поэты часто сравнивают себя с пчелами. Образ пчел занимает центральное
Место в стихотворении „Возьми на радость“. В нем этот образ является
Сюжетной канвой всего стиха:
„Возьми на радость из моих ладоней
Немного солнца и немного меда,
Как нам велели пчелы Персефоны.
Не отвязать неприкрепленной лодки,
Не услыхать в меха обутой тени,
Не превозмочь в дремучей жизни страха.
Нам остаются только поцелуи,
Мохнатые, как маленькие пчелы,
Что умирают, вылетев из улья.
Они шуршат в прозрачных дебрях ночи,
Их родина-- дремучий лес Тайгета,
Их пища—время, медуница, мята.
Возьми ж на радость дикий мой подарок--
Невзрачное сухое ожерелье
Из мертвых пчел, мед превративших в солнце.“
Можно представить себе легкий пушок на верхней губе женщины, которой
Стих написан. (Ольге Арбениной).
Литературным источником „Возьми на радость“ является отрывок Вячеслава Иванова
„Послание на Кавказ“: „Ведь юная выходит Персефона“.
Вячеслав Иванов: „Горсть песку достаточна для поэта, чтобы вообразить себя
Владельцем груд золота“.
Тема молчания появляется уже у раннего Мандельштама:
„Ни о чем не нужно говорить,
Ничему не следует учить“.
Тематическая канва „Silentium“ (молчание) Мандельштама-- миф о рождении Афродиты:
„Она еще не родилась,
Она и музыка и слово,
И потому всего живого
Ненарушанмня связь.
Спокойно дышат моря груди,
Но, как безумный, светел день,
И пены бледная сирень
В черно- лазоревом сосуде.
Да обретут мои уста
Первоначальную немоту,
Как кристаллическую ноту,
Что от рождения чиста!
Останься пеной, Афродита,
И, слово, в музыку вернись,
И, сердце, сердце устыдись,
С первоосновой жизни слито!“
„Silentium“ Мандельштама не перепев тютчевского стиха; а скорее полемика с Тютчевым.
Тютчев подчеркивает невозможность подлинного поэтического творчества:
„Как сердцу высказать себя?
Другому как понять тебя?
Поймет ли он, чем ты живешь?
Мысль изреченная есть ложь...“
Мандельштам говорит о его ненужности:
„Да обретут мои уста
Первоначальную немоту,
Как кристаллическую ноту,
Что от рождения чиста“.
Внутреннему голосу, призывающему их к молчанию, поэты, естественно, не вняли.
Оба обогатили русскую поэзию неповторимыми поэтическими мирами.
У более позднего Мандельштама появится тема принудительного молчания :
„Я знаю, с каждым днем слабеет жизни выдох,
Еще немного-- оборвут
Простую песенку о глиняных обидах
И губы оловом зальют“.
И еще:
„Не говори никому,
Все, что ты видел, забудь--
Птицу, старуху, тюрьму
Или еще что-нибудь…“
Но Мандельштам не замолчал. 6июня 1931 года он заговорил во весь голос:
„Я больше не ребенок!
Ты, могила,
Не смей учить горбатого—молчи!
Я говорю за всех с такою силой,
Чтоб небо стало небом, чтобы губы
Потрескались, как розовая глина.“
Через 3,5 года поэт написал „Мы живем под собою не чуя страны“--
И начал свой крестный путь…
В августе 1836 г Пушкин написал:
„Слух обо мне пройдет по всей Руси великой,
И назовет меня всяк сущий в ней язык“.
В мае 1935 г почти через 100 лет Мандельштам:
„Да, я лежу в земле, губами шевеля,
Но то, что я скажу, заучит каждый школьник“.
Мандельштам не мог и мечтать о том, что эти стихи будут напечатаны в течение его жизни... Все же, они оба были уверены, что их поэзия выживет и будет понята
Грядущими поколениями.
Вот, вкратце, я изложил взгляд Кирилла Тарановского (и свой) на поэзию Осипа Мандельштама.
С уважением, Аркадий Бельман.
АХТАМАР
„ЭЛЕГИЯ“. АЛЕКСАНДР ВВЕДЕНСКИЙ.
„Так сочинилась мной элегия
О том, как ехал на телеге я.“
Осматривая гор вершины,
Их бесконечные аршины,
Вином налитые кувшины,
Весь мир, как снег, прекрасный,
Я видел темные потоки,
Я видел бури взор жестокий,
И ветер мирный и высокий,
И смерти час напрасный.
Вот воин, плавая навагой,
Исполнен важною отвагой,
С морской волнующейся влагой
Вступает в бой неравный.
Вот конь в волшебные ладони
Кладет огонь лихой погони,
И пляшут сумрачные кони
В руке травы державной.
Где лес глядит в полей просторы,
В ночей несложные уборы,
А мы глядим в окно без шторы
На свет звезды бездушной,
В пустом смущенье чувства прячем,
А в ночь не спим, томимся плачем,
Мы ничего почти не значим,
Мы жизни ждем послушной.
Нам восхищенье неизвестно,
Нам туго, пасмурно и тесно,
Мы друга предаем бесчестно,
И Бог нам не владыка.
Цветок несчастья мы взрастили,
Мы нас самим себе простили,
Нам, тем, кто, как зола, остыли,
Милей орла гвоздика.
Я с завистью гляжу на зверя,
Ни мыслям, ни делам не веря,
Умов произошла потеря,
Бороться нет причины.
Мы все воспримем как паденье,
И день, и тень, и наслажденье,
И даже музыки гуденье
Не нзбежит пучины.
В морском прибое беспокойном,
В песке пустынном и нестройном
И в женском теле непристойном
Отрады не нашли мы.
Беспечную забыли трезвость,
Воспели смерть, воспели мерзость,
Воспоминанья мним как дерзость,
За то мы и палимы.
Летят божественные птицы,
Их развеваются косицы,
Халаты их блестят, как спицы,
В полете нет пощады.
Они отсчитывают время,
Они испытывают бремя,
Пускай бренчит пустое стремя--
Сходить с ума не надо.
Пусть мчится в путь ручей хрустальный,
Пусть рысью конь спешит зеркальный,
Вдыхая воздух музыкальный--
Вдыхаешь ты и тленье.
Возница хилый и сварливый,
В вечерний час зори сонливой,
Гони, гони, возок ленивый--
Лети без промедленья.
Не плещут лебеди крылами
Над пиршественными столами,
Совместно с медными орлами
В рог не трубят победный.
Исчезнувшее вдохновенье
Теперь приходит на мгновенье,
На смерть, на смерть держи равненье,
Поэт и всадник бедный.
ОБЭРИУты Хармс и Введенский представляли собой одно поэтическое существо,
Как маска трагедии—комедии. Введенский-- та сторона, где маска смеется. Его шутки--
Это шутки эпохи, которой не должно было быть. У этой эпохи не могло быть языка.
В аду нет языка, есть нечлено раздельные выкрики. Пушкин-- это был дом, в котором
Они могли укрыться в непогоду, но в нем нельзя было спастись от извержения вулкана.
ОБЭРИУты построили другой дом. Это-- бетонный бункер над Ленинградом.
Ужас не выветривался из текстов Введенского никогда. Введенский законсервировал
Время. Но в „Элегии“ единственная шутка—эпиграф. Эвридика—„Элегия“ спасла поэзию,Вывела из бункера. Холодное стальное совершенство „Элегии“, ее стоическая легкость--это трещина в бункере.
72 cтроки-- ни одной мужской рифмы. Лавина!-- не зря все начинается в горах.
„Элегия“ безошибочно напоминает лермонтовскую „Думу“. Это исповедь человека,
Ощущающего себя частью потерянного поколения, разучившегося жить страстями.
Спустя 3 десятилетия Бродский написал:
„Зная медные трубы, мы в них не трубим.
Мы не любим подобных себе, не любим
Тех, кто сделан был из другого теста.
Нам не нравится время, но чаще—место“.
А еще через полтора десятка лет после Бродского-- Лев Рубенштейн:
„Мы знаем цену и тому,
И этому мы знаем цену.
Но на кого оставить сцену,
Приемля посох и суму?
И как идти в таком тумане
Не час, не день, а тыщу лет--
С пудовой фигою в кармане,
С холодным ветром tete a tete?“
Или Тимур Киберов:
„Изгаляются страх и отвага
Над моей небольшою душой…
Так сижу я над белой бумагой
Черной ночью на кухне чужой“.
Общая мысль всех: „Мы жадно бережем в груди остаток чувства“.
„Элегия“-- единственное стихотворение Введенского, написанное традиционным
Размером (четырех стопный ямб). „Элегия“ резко выделяется тем, что ее хочется
Читать вслух и декламировать.
„Уважай бедность языка, уважай нищие мысли“-- говорил Введенский.
Заболоцкий: „На Вашем странном инструменте-- один вслед за другим--
Удивительные звуки, но это не музыка“, но существует „Элегия“.
Остальные стихи—загадки, „Расемон“-- кто видел этот замечательный фильм—поймет.
Лермонтов писал: „И ненавидим мы и любим мы случайно“.
Но не о том ли Введенский:
„Нам туго, пасмурно и тесно,
Мы друга предаем бесчестно,
И Бог нам не владыка“?
Никто не понимает никого. Непонимание-- наше шестое чувство.
Общее у них-- ощущение окружающей пустоты и бесполезности.
Быт Введенского: „железная кровать, две табуретки и кухонный стол“.
Но в „Элегии“ появляется другой Введенский—„роскошный“. Может быть,
Это предвидение поэта-- ощущение конца. „Элегия“ написана за год до гибели--
Прощальное стихотворение. Оттого и выглядит особенно трагично жест
Введенского, написавшего „Элегию“—„Думу“ 20 века, свое прощание.
Смерть появляется в первой строфе и больше не уходит.
„Элегия“-- это дружеское послание, умирая связать собой мир, народ, время.
Кто же теперь заговорит его языком, завершая, а не эпигонствуя?
( По материалам книги Петра Вайля „Стихи про меня“)
Тамара Габа.
АХТАМАР
ГЕОРГИЙ ИВАНОВ-ГЕНИЙ ЭМИГРАЦИИ.
„Хожденье по мукам, что видел во сне--
С изгнаньем, любовью к тебе и грехами.
Но я не забыл, что обещано мне
Воскреснуть. Вернуться в Россию стихами“.
( Г. ИвАнов)
Еще совсем недавно я почти не знала стихов Георгия ИвАнова.
Хорошо, что прочла его взрослой—„все сам, никто не поможет“-- прочла самостоятельно.
Перед тем, как написать о нем несколько слов, я хочу, чтобы вы погрузились в гипноз
Его поэтических строчек
........................................................................................
„Волны шумели: „Скорее, скорее!
К гибели легкую лодку несли.
Голубоватые листья порея
В красный туман прорастали с земли.
Горы дымились, валежником тлея
И настигали их с разных сторон,--
Лунное имя твое, Лорелея,
Рейнская полночь твоих похорон.
...Вот я иду по осеннему саду
И папиросу несу, как свечу,
Вот на скамейку чугунную сяду,
Брошу окурок, ногой растопчу“.
........................................................................
„Оттого и томит меня шорох травы,
Что трава пожелтеет и роза увянет,
Что твое драгоценное тело, увы,
Полевыми цветами и глиною станет.
Даже память исчезнет о нас...И тогда
Оживет под искусными пальцами глина,
И впервые плеснет ключевая вода
В золотое широкое горло кувшина.
И другую, быть может, обнимет другой
На закате, в условленный час, у колодца…
И с плеча обнаженного прах дорогой
Соскользнет и, звеня, на куски разобьется .“
.................................................................................
„Поговори со мной о пустяках,
О вечности поговори со мной.
Пусть, как ребенок на твоих руках,
Лежат цветы, рожденные весной.“
.....................................................................................
„Друг друга искажают зеркала,
Взаимно искажая отраженья.
Я верю не в непобедимость зла,
А только в неизбежность пораженья.
Не в музыку, что жизнь мою сожгла,
А в пепел, что остался от сожженья.“
..........................................................................................
Т.к. история идет то ли по кругу, то ли по спирали,-- мы оказались через 90 лет
На том же месте-- повторного развала империи, но наши чувства ничто по сравнению
С неизбывным горем Георгия ИвАнова. Он писал: „История вдребезги ударом
Красноармейского сапога разбила все полки и полочки русской культуры,
Где все так аккуратненько было расставлено. Особенно изумляла его внезапность
События (а не так ли сейчас исчез СССР):
...........................................................................................
„Так в страшный час над Черным морем
Россия рухнула во тьму“.
...............................................................................................
„И нет ни России, ни мира,
И нет ни любви, ни обид.“
...............................................................................................
„Невероятно до смешного:
Был целый мир-- и нет его.
Вдруг ни похода ледяного,
Ни капитана Иванова,
Ну абсолютно ничего!“
.................................................................................................
В 1916 г Ходасевич писал: „Г. ИвАнов умеет писать стихи. Но поэтом он станет вряд ли. Разве только случится с ним какая-нибудь большая житейская катастрофа.
Он „как в воду глядел.“
Нина Берберова о ИвАнове: „Он сделал из своей личной судьбы… нечто вроде мифа
Саморазрушения“-- этот миф самым прямым образом связан с разрушением России.
Г. ИвАнов писал:
........................................................................
„Но в бессмысленной этой отчизне
Я понять ничего не могу.“
........................................................................
„Россия тишина. Россия прах.
А, может быть, Россия-- только страх,
Веревка, пуля, ледяная тьма
И музыка, сводящая с ума.“
.............................................................................
А вот каким он был до революции:
„Остроумец и насмешник, дамский угодник и блестящий собеседник, модник
С безупречными манерами.“
О. Мандельштам:
....................................................................
„Но я боюсь, что раньше всех умрет
Тот, у кого тревожно-красный рот
И на глаза спадающая челка.“
......................................................................
(Правда, ИвАнов пережил Мандельштама на 20 лет)
Вершины любовной лирики Г. ИвАнова относятся не к юношеским,
А к зрелым годам. Встреча со своей второй женой Ириной Одоевцевой едва ли
Не единственное потрясение в жизни, оказавшееся светлым.
По мнению Г Адамовича, христианская тема у Г. ИвАнова-- это не тема грядущего
Спасения, но тема грядущей весьма близкой гибели. Не тема рая, но-- ада.
........................................................................................................................................
„Хорошо, что нет Царя,
Хорошо, что нет России,
Хорошо, что Бога нет,
-- -- -- -- -- -- -- -- --
Хорошо-- что никого,
Хорошо-- что ничего,
Так черно и так мертво,
Что мертвее быть не может
И чернее не бывать,
Что никто нам не поможет
И не надо помогать.“
............................................................................................................................................
Вот его стихи написанные в конце жизни:
„Как обидно чудным даром,
Божьим даром обладать,
Зная, что растратишь даром
Золотую благодать,
И не только зря растратишь
Жемчуг свиньям раздаря,
Но еще к нему доплатишь,
Жизнь погубленную зря.“
................................................................................................................................................
Он понимал, что вернуться в Россию сможет только стихами:
В Петербурге мы сойдемся снова,
Словно солнце мы похоронили в нем.
(О. Мандельштам)
„Четверть века прошло за границей,
И надеяться стало смешным,
Лучезарное небо над Ниццей
Навсегда стало небом родным
Тишина благодатного юга,
Шорох волн, золотое вино…
Но поет петербургская вьюга
В занесенное снегом окно,
Что пророчество мертвого друга
Обязательно сбыться должно.“
..............................................................................
Я написала несколько строк о замечательном Поэте.
Надеюсь, что вы прочтете и другие его прекрасные стихи.
ПРИСУТСТВУЮ
О ГЛАВНОМ И ТЕХНИЧЕСКОМ-В СТИХОПРОИЗВОДСТВЕ.
Доброго дня, дорогие мои товарищи! С Рождеством всех, товарищи!
Вот решился, наконец, привести в движение доступную мне область собственного сознания, -- будучи вырванный из сумеречного состояния, длившегося более недели. Но теперь я пробудился окончательно, потревоженный флейтами и барабанами -- процессии, умело возглавляемой невидимым мне дирижёром. Очень интересной темы пассажи -- неожиданно -- достигли моего убежища, начавшись где-то там ручейком, потом раздаваясь всё шире и шире, и далее -- уже просто ревущим потоком, буквально, затопили моё жильё, оставив в доме, до поры, единственно сухой островок в виде моей макушки... так, что и мне вдруг понадобилось срочно искать, спасения ради, ноты со своей партитурой и... вот я уже начинаю с такой-то доли! Дабы не быть затопленным и погибшим безвестно, бесславно...
Итак, лично мне интересно бы было... на тему "технических пунктов"... стихопроизводства.
Понятно, условно говоря, все мы -- известное время -- как бы находимся на любительском поле, имея чистый лист бумаги и занесённое перо в твёрдой руке, но... суть определения кардинально (сердечно) меняется, как только мы открываем книгу любимого автора и начинаем быть читателем... теперь мы уже -- профессионалы, ведь читая -- касаемся и постигаем то написанного профессионалом! Вообще, где эта граница между любителем и гением-ремесленником?
Думается, что в сердце и разуме -- как вам угодно! -- и мы сами это решаем, творя, и не однажды, ответ на Взыскующий вопрос...
Обычно, всё начинается с объяснений, касающихся анапестов-хореев и пеонов, затем идут рифмы М и Ж, дактилические это -- для профи и прошлый век, глагольные -- анафема буде, верлибр -- слякоть и совсем не хорошо! Получается, всё ясно и просто... а вдохновение... ну, эт мы поторопились, поторопились... Затем всё скатывается в режим вялогоперебирания темок, находочек, бесконечного перетыкивания и замены сомнительных слов в стихоподобном тесте, под рюмочку и сигару... а стихи то будем писать, наконец?!
А чтобы стихи писать, осмелюсь утверждать, -- для начала достаточно только и понять главное(что само по себе не гарантирует быстрого успеха, хотя -- кому что дано)... главное -- необходимо начинающееся -- с поиска и наития (в) бытийной ситуации, когда внезапно ощущается возможность текстуальной реализации Присутствия, которое, кстати говоря, всегда рядом с нами. При этом всегда существует и ответственность -- в выборе адекватных средств для передачи этого чудесного опыта. Сие место можно развивать сколь угодно долго, но теперь я хочу перейти к вопросу, связанному с так называемой технической стороной выполнения полученного задания...
Если бы мне пришлось оказаться перед необходимостью публичного ответа на вопрос, -- что всё-таки делать со словом, -- я бы сказал, что слово должно умереть и обрести новую жизнь... Это высоко, но это единственный путь. Многие -- пиша, не понимают, что вербальный смысл "входящих" слов и есть обуза, которую надо переменить. Состоявшийся текст, если угодно -- это изобразительный рельеф, пластическими событиями которого являются фигуры и тропы! -- в ткань которых вплетены слова(звуки), волей автора переставшие быть единицами бытового языка, переданные уже во власть закона мизансцены -- каждое на своём месте. Пластическое событие -- это активный член текста, вне прямой связи(с начала)с привычно ожидаемым смыслом от записанного на бумаге. (Весь) текст призван изображать собой нечто, минуя -- просто рассказ и избегая возможности всякого дополнительного пояснения, хотя и пояснение в словах мастера может стать фигурой текста(помните у Слуцкого: "Глория по русски значит слава, это вам запомнится легко..." ). Иначе говоря, забота художника слова - поиск фигур, расстановка этих фигур, буквально -- режиссура, таким образом, чтоб и серая мышь не нашла себе и щёлочки, и чтобы все фигуры -- формой и положением своим -- соединились так, что и не видно потом ничего в отдельности... а виден живой Мир, или только часть его, передающая главные черты, заставляющие нас ощущать и видеть связь малого и незначительного -- с Большим и Главным... А "технически" это и называется выявлением большой формы.
Сами фигуры могут быть сделаны многими способами, вот где настоящий поиск... Сравню процесс с работой художника, разложившего краски на палитре и как будто уже не видящего их первого блеска, но более всего занятого ловлей момента -- внимание! -- когда кисть отрывается от холста -- момента зарождения жизни примет... Главное, не пропустить его! А если серьёзно - изобразительным средством может быть всё что угодно, всё -- что приведено в некую систему, и не важно -- какого система рода, смысл задачи -- в запуске движения внутри логической формы и приведение форм во взаимодействие, обретении и открытии действующих законов, коих множество... Формой может стать символ или метафора, а метафора может оказаться шире самого текста, история звука -- приветствуется; рефрен, эхо, орнамент, диалог, притча, заклинание, заикание, вопрос, ответ без вопроса(вопрос за текстом), песня, оксюморон, осутствие любых тропов - тоже троп, но тогда нужно очень ясное освещение сцены... Наконец -- его Величество Синтаксис, который порождает колосальное изобилие семантических -- читай, -- пластических ситуаций!
Повторяясь о главном, скажу -- только делайте, делайте что-нибудь! Не оставляйте слово не тронутым кистью или языком, смычком или ладонью... Восходите к -- Языку, который над кухней, судилищем, рынком или рекламой. Язык Поэзии имеет больше измерений, он -- обильнее и невозможней... Он -- живой буквально! Самая рифма и ритм - есть только аллегории, символы когерентности и соударности колебаний, слышимых Сверху...
Несколько опережая и делая итог, хочу подвести к тому, что конечная цель любого творчества -- есть достижение(состояния)нерукотворности результата.
Поговорим об этом?
ПРИСУТСТВУЮ
РАЗГОВОР С А.БЛОКОМ О ПОЭЗИИ.
...Спускаюсь по видавшим виды гранитным булыжинам Кузнецкого моста, миную магазин "иностранной книги", берусь за массивную ручку и уверенно открываю тяжеленную дверь -- следуюшего парадного входа -- в магазин "книги отечественной". Поспешно -- через зал с глянцевыми "суперами" на первом этаже -- далее по узкой , с абсолютно неудобным шагом, и предательски скрипящей лестнице попадаю на мансарду, как всегда -- заранее и наивно надеюсь на многообещающую встречу с чем-то далёким и почти уже призрачным, и тем не менее, оставившим осязаемый след в дорогой всякому русскому сердцу -- ОГРОМНОЙ "КНИГЕ СЛОВЕСНОСТИ"...
Для начала, осматриваюсь вокруг без специального интереса. Глаза пробегают по полкам, а душа никак не может определиться что же её хозяину пожелать сегодня... Меж тем понимаю, что заданность может попросту лишить меня удачи отыскать что-то неожиданно-замечательное и по-настоящему нужное. И вот, спустя недолгие колебания, в руках, буквально -- оказывается книжица в тёмно-сером матерчатом переплёте: Белыми тонкими соломинами вверху обложки -- А.БЛОК. Ниже -- золотой стружкой -- О ЛИТЕРАТУРЕ... Надо же, думаю, сегодня мне везёт... Проза. Из рук, уст и сердца великого поэта! И главное -- совершенно вовремя. Наверное, какими-то особыми, необычными людьми, и давно! подмечено, что всё, вообще, в нашей жизни приходит, происходит и уходит вовремя... Итак, уплатив символическую мзду хранителю отверженных и возвращаемых ценностей, быстро развернувшись -- со своей находкой в руках -- спешу домой и, не имея силы удержаться, на ходу начинаю исследовать содержание книги... Хочется скорее поговорить с Александром Александровичем на темы, порядком волнующие меня последние пол-года...
... Итак, из того, что я уже почерпнул из, скорее всего, мало кому известной книги А.Блока "О ЛИТЕРАТУРЕ" хотелось бы поделиться в первую очередь материалом, размещённым в разделе под названием "Письма о поэзии". Не хотелось бы пересекать критический очерк Блока собственными дежурными измышлениями -- пусть бы и в тему. Увы! Не то соотношение весовых категорий, единственное, пожалуй, стоит привлечь внимание читателя -- с каким мастерством и доступностью удаётся большому поэту излагать свои мысли и глубокие размышления о веществе поэзии, о творчестве своих же "братьев по цеху", без лицеприятия и ложной вежливости, и главное, всё -- очень по существу вопроса. Кое-где видна улыбка критика, но -- улыбка добрая... да, и часто замечаниям Блока присущ тонкий, мягкий юмор.
Практически, всё из написанного в статье А.Блоком по теории и конкретно по выдержанным местам-цитатам, взятым в качестве примеров для критики, может послужить при внимательном и добросовестном прочтении на пользу для собственного творчества каждого заинтересованного...
Письма о поэзии
Часть 1. "Холодные слова"
Перечитывая томы стихов Минского, сто раз задаёшь себе вопрос: почему вот это, другое и десятое стихотворение, часто совершенное по форме, часто созданное под законным влиянием каких-то давно милых, с детства родных песен, всегда очень умное, оставляет холодным? И сто раз не можешь ответить на этот самый коренной и естественный вопрос. Потому ли, что Минковский -- философ? Но разве философия всегда мешает поэзии? -- Потому ли, что стихи Минковского созданы в очень "прозаические" годы? Но ведь стихи его захватывают несколько эпох, в них отразилось безвременье не только восьмидесятых и девяностых годов, но и годы русской революции, а душа поэта прошла как будто путь ещё длинней и радостней -- от "гражданских песен" до "песен любви", от Надсона до Вл. Соловьёва. -- Не потому ли, что Минский -- поэт мало лирический? Но ведь и горький яд холодных раздумий может волновать, а сверх того, у Минского есть прекрасные лирические стихотворения. В чём же разгадка того странного факта, что прекрасные стихи поэта, нам современного, не радуют нас и мы принуждены, отдав им дань холодного уважения, идти к другим?
Мне приходится остановиться на единственной догадке, которую я считаю близкой к истине: на НЕПОЛНОЙ ИСКРЕННОСТИ ПОЭТА. Я думаю, мы более уже не вправе сомневаться в том, что великие произведения искусства выбираются историей лишь из числа произведений "ИСПОВЕДНИЧЕСКОГО" характера. Только то, что было исповедью писателя, только то создание, в котором он СЖЁГ себя до тла, -- для того ли, чтобы родиться для новых созданий, или для того, чтобы умереть, -- только оно может стать великим.
Если эта сожжёная душа, преподносимая на блюде, в виде прекрасного творения искусства, пресыщенной и надменной толпе -- Иродиаде, -- если эта душа огромна, -- она волнует не одно поколение, не один народ и не одно столетие. Если она и не велика, то, рано ли, поздно ли, она должна взволновать по крайней мере своих современников, даже не искусством, даже не новизною, а только ИСКРЕННОСТЬЮ САМОПОЖЕРТВОВАНИЯ.
Почему имеют преходящее значение стихи Сергея Маковского, Рафалофича? Разве они не искусны? Нет, просто они не откровенны, их авторы не жертвовали своею душой. А почему мы можем годы и годы питаться неуклюжим творчеством Достоевского, почему нас волнует далеко стоящая от искусства "Жизнь человека" Андреева или такие строгие, по-видимому "закованные в латы", стихи Валерия Брюсова? Потому что "здесь человек сгорел", потому что это -- ИСПОВЕДЬ ДУШИ. Всякую правду, исповедь, будь она бедна, недолговечна, невсемирна, -- правды Глеба Успенского, Надсона, Гаршина и ещё меньшие -- мы примем с распростёртыми объятиями, РАНО ИЛИ ПОЗДНО отдадим им всё должное. Правда никогда не забывается, она СУЩЕСТВЕННО нужна, и при самых дурных обстоятельствах будет оценён десятком-другим людей писатель, стоящий даже не более "ломаного гроша". Напротив, всё, что пахнет ложью или хотя бы только неискренностью, что сказано не совсем от души, что отдаёт "холодными словами", -- мы отвергаем. И опять-таки такое неподкупное и величавое приятие или отвержение характеризует особенно РУССКОГО читателя. Никогда этот читатель, плохо понимающий искусство, не знающий азбучных истин эстетики, не даст себя в обман "словесности"; он холодно и просто не примет "пшибышевщины" и не возрастит в своём саду чахлой и пёстрой клумбы современных французских цветов.
Стихи Минского не лживы, автор страстно хотел "правды". Он хотел быть искренним, хотел "сказаться душой"; но, странно, ему удалось это не до конца, и вот эта его, невольная по-видимому, неискренность заставляет нас целые страницы перелистывать с равнодушным любопытством, немногие -- "отмечать розовым ногтем", и над десятью, не более, из всех четырёх томов -- задуматься, остановиться и улыбнуться грустно.
Как и полагалось в те времена, Минский начал с гражданских мотивов; эти страницы первого тома интересны, может быть, более, чем последние страницы четвёртого тома, на которых поэт решил почему-то "умереть при жизни", "закруглил" книгу и перестал писать...
Румянцем чахоточным слабо горя,
Вечерняя медленно гаснет заря,
Болезненно гаснет -- и не угасает...
На землю струится безжизненный свет,
Все краски подёрнуты дымкой молочной,
Светло. Не бросают предметы теней.
Нет блеска в цветах...
Это -- "белая ночь" тех времён. Петербургская фантастическая белая ночь Достоевского... разве такова она?
Но это -- АЛЛЕГОРИЯ: хорошая аллегория для своего времени. В такие ночи родились песни Минского, "зачатые в чёрные дни".
В тех песнях скорблю не о горе большом, --
О горе сермяжном земли неоглядной:
Страданий народных, как моря ковшом,
Нельзя исчерпать нашей песней нарядной.
Достойный современник Надсона и муза его:
... добрая, бледная,
С ласковой скорбью на тонких устах,
Светит, лучится любовь всепобедная
В девственно скромных глазах...
Некрасовским стихом без некрасовской мощи отвечает поэт на её "кроткую речь":
Полно шептать мне слова бесполезные,
Нам без вражды невозможно любить,
Как невозможно оковы железные
Нежной слезою разбить.
Она водит его в "жилища грязные труда и нищеты" и велит "почитать их, как храмы". Он сравнивает свою судьбу с судьбою пахаря, трудяшегося "над нивою сердец", он слёзно плачет о "таинственном народе", который кажется ему "Танталом", а Россия -- "библейскою вдовой". Он привычно бичует толпу, которая съезжается слушать модного "тен`ора", Отелло.
Вот приближается он к спящей Дездемоне:
Ужасен взор его, в лице кровинки нет...
Полно, так ли? Лицо венецианского мавра -- чёрно-коричневое, где же различить, что в нём нет "кровинки"?..
Рукоплескания и крики раздались,
И, чайками в грозу, платки в руках взвились...
Да, красиво: "чайками в грозу". Но разве так? Не для "красного ли словца" эти "чайки в грозу"? И не чувствуется ли во всём этом какая-то холодная торжественность, напыщенность романтических видений, которые скрывают от самого поэта искреннее его души? Ведь если бы он не видел так много аллегорических снов, не вспоминал о "сфинксах", о "библейской вдове", о "медлительной няне" пред лицом своей родины, -- он увидал бы, может быть, совсем иное. Да полно, истинная ли это родина, кровно ли связан с нею поэт?
Увы, дрожащий лист осины
Сильнее прикреплён к родной земле, чем я;
Я -- лист, оторванный грозою.
И я ль один?
Да, это очень ценное признание:
Вас всех, товарищи-друзья,
Сорвало бурею одной.
Кто скажет: почему? Мы ль не громили ложь,
Мы ль жертв не жаждали?..
Да, они "громили ложь", "жаждали жертв" и "шумели в столицах".
Нам сжал впервые грудь не женских ласк восторг,
Не сладкий трепет страсти новой,
И первую слезу из детских глаз исторг
Не взгляд красавицы суровой.
И что же? Где плоды всех подвигов? Кого
Наш пламень грел, кому он светит?
Нет нас честней и нет злосчастней никого.
Но почему? О, кто ответит?
Ответит Россия... если СОБЛАГОВОЛИТ ответить. Ведь за "сермяжным горем", торжественными неурожаями и соболезнующей интеллигенцией скрывается ещё лукавая улыбка, говорящая: "мы -- крестьяне, а вы -- господа, мы у себя в деревне, а вы у себя в городе". Улыбка эта не сойдёт с лица русской земли, а, пожалуй, расплывётся ещё на целую плутовскую харю, когда образованный писатель воскликнет с горькою укоризной":
Прощай, прощай, страна невыплаканных слёз!
Прощай, о сфинкс! Прощай, отчизна!
Гораздо уместнее этот пафос в городских описаниях, когда поэт говорит о празднике перед статуей Свободы или о казни молодой девушки:
Когда готов был вспыхнуть залп огней,
Она ждала, молясь, чтоб вместе с ней
Скончалась ночь и отлетела тьма.
Впрочем, едва ли может "вспыхнуть залп огней". Не говорится также "ло`зунги", "г`убящий", и много в языке Минского уловимо и не уловимо нерусских выражений, ещё больше чужой бутафории и отвлечённой схематичности, которая заставляет нас видеть в его "сермяжном горе" -- "холодные слова", его -- писать безвкусную и трескучую рабочую Марсельезу.
Что же дальше? дальше мы вправе требовать горестных признаний, покаяния, исповеди. Ведь произошло непоправимое, если верить истории души, рассказанной в "гражданских песнях". Мы знаем, что значит урезывание своих надежд, прощание с родиной, и жестоко требуем, чтобы "душа сказалась", хотя бы изошла кровью... И что же? Нас встречает тот же ХОЛОД. Так легко национальное заменить международным , русскую сермягу -- пролетарским солнцем, землю -- неземным мистицизмом?
И вдруг упал мой взор
На музу новую. Бледна, как привиденье,
Недвижная, она стояла...
Новая муза сказала поэту:
Во всём увидишь ложь, что ты считал добром,
И неизбежное -- в порочном и преступном...
Не опьянят тебя ни гордые слова,
Ни битвы грозный шум, ни нежный плач свирели,
И рваться к небесам, и жаждать божества.
Продлятся дни твои в томленье одиноком,
И будет песнь твоя досуг твой отравлять,
Но я ей силу дам печалью уязвлять
Сердца, застывшие в безверии глубоком.
И шёпот истины, как бы он ни был слаб,
В ней будет слышаться сквозь крики отрицанья...
О. если бы хоть здесь поэт оставил отвлечённый пафос, ему дано было бы, может быть, "уязвлять печалью сердца"! Но нет, он точно возгордился; точно и не произошло ничего; и недоверие становится каким-то злым и жестоким, чем дальше углубляешься в "молитвы новые", в "песни любви", чем лучше встречаешь стихи( а стихи действительно становятся всё лучше, всё ЛЕГЧЕ ).
Не уязвляется сердце печалью, не отзывается больше на лучшие стихи и даже злобится как-то: что же, было что-нибудь или НИЧЕГО не было? Были народ и родина или нет? И душа торопится отвечать: НЕТ. Чем дальше, тем больше торжествует схема. отвлечённость, книжность.
п о р т р е т
Я долго знал её, но разгадать не мог.
Каким-то раздвоением чудесным
Томилась в ней душа. Её поставил бог
На рубеже меж пошлым и небесным.
Прибавить луч один к изменчивым чертам --
И Винчи мог бы с них писать лицо Мадонны;
Один убавить луч -- за нею по пятам
Развратник уличный помчится, ободрённый ( ? ) ...
и т.д.
Как хорошо, как точно! Что же это -- действительно -- "портрет", человек или декадентская муза, созданная по рецепту, так что даже "лучи в её изменчивых чертах" развешены на аптекарских весах? Не верю, не верю ни одному слову, не верю аптекарскому равновесию созданий божьих -- людей и стихов, не вижу ни одной черты осязаемой, живой, искренней. Вначале был самообман -- "родина", "народ", теперь подкралась ЛОЖЬ, мертвечина, симметрия. Как могу я поверить в то, что так страшно СИММЕТРИЧНО, в "богофильство" и "богофобство" Волынского, в "верхнюю и нижнюю бездну" Мережковского, в "два пути добра" Минского!
Чем ниже я падаю в бездну порока,
Тем ярче твой образ в душе у меня.
---
Святая без стыда, вакханка без страстей.
---
Смеются лишь боги, скорбят лишь рабы.
И так -- весь мир, в точных и установленных рамках. Губителен яд этой правильности; тот, кто испробовал его, знает, как разлагающе действует он на живую жизнь.
Настоящий поэт не может помириться с этой ядовитой симметрией, и исповедь души прорывается в лучших стихах Минского. Эти лучшие стихи полны глубокой и успокоенной грусти, полной разочарованности в земном и тоски по неземному:
Как сон, пройдут дела и помыслы людей.
Забудется герой, истлеет мавзолей
И вместе в общий прах сольются.
И мудрость, и любовь, и знанья, и права,
Как с аспидной доски ненужные слова,
Рукой неведомой сотрутся...
Лишь то, что мы теперь считаем праздным сном, --
Тоска неясная о чём-то неземном,
Куда-то смутные стремленья,
Вражда к тому, что есть, предчувствий робкий свет
И жажда жгучая святынь, которых нет, --
Одно лишь это чуждо тленья...
И потому не тот бессмертен на земле,
Кто превзошёл других в борьбе или во зле,
Кто славы хрупкие скрижали
Наполнил повестью, бесцельною, как сон,
Пред кем толпы людей -- такой же прах, как он, --
Благоговели иль дрожали.
Но всех бессмертней тот, кому сквозь прах земли
Какой-то новый мир мерещился вдали --
Несуществующий и вечный,
Кто цели неземной так жаждал и страдал,
Кто силой жажды САМ МИРАЖ СЕБЕ СОЗДАЛ
Среди пустыни бесконечной.
Это можно сказать ещё точней, короче и более по-русски, но это сказано искренно, и этому неземному лозунгу изверившегося в земное человека можно поверить. Больше того, прочтя эти строки, перестаёшь ожесточаться, потому что поэт перестал кутаться в бутафорский плащ, не обзывает больше солнца "пролетарским стягом", не разделяет всех путей на "два пути добра", но просто грустит. И потому это стихотворение Минского и немногие ему подобные могут быть поставлены наряду с лучшими стихами его совремнников -- Фофанова, Мережковского, Гиппиус: ведь "жажда святынь, которых нет". -- лозунг целой большой эпохи...
|
