* * *
Под кожей стынь, подлесок рыж,
Дышать бы льдом - да голос ломок.
Не настелили мы соломок,
Вываливаясь из жары.
На лужах – старческих морщин
Следы от ахнувших морозов,
И цвет носов здоров и розов
У шумных женщин и мужчин.
Тяжелый снег придет засим.
Пока же, в графике заката,
Собачий сын бежит куда-то
На фоне зябнущих осин.
Другая вода
Кривые дорожки на горькой воде
Уводят незнамо куда.
И быть бы беде, но неведомо где
Бывает другая вода.
Ни страхом, ни ложью не пахнет она,
Я лучше не видывал вод.
И нет у неё ни причала, ни дна,
Где прошлый покоится флот.
Поскольку исчезли ловцы и крюки,
Здесь рыбы водиться могли б,
Но в бездне морской или в водах реки
Вовек не найдете вы рыб.
А ветер томится своей суетой
И гаснет, о камни шурша.
И только молчит над остывшей водой
Неспящая ваша душа.
Линофрина
Глубоководная рыба имела пасть до хвоста,
Фонарик на удочке, им приманивала шпану.
Звали её Линофриной, она знала места,
Где найти любительницу гламура, и не одну.
Эти красотки с нежным филеем
Сбегались к яркому свету, даже волнуясь где-то.
Рыба была к ним добра, зачем быть злее,
Чем надо, чтобы отобедать и прожить до рассвета?
Но иногда, на сытый желудок, лёжа себе на боку,
Лина (это было её детское имя)
Задумывалась: а что там, наверху?
Наверное, рай для рыб, где они становятся другими.
Не такими уродами, как здесь, во тьме –
Серебристыми, стремительными, с длинными крепкими спинами,
Чешуёй отражают солнце, радуются волне,
И плывут вечно рядом с Всевышним Дельфином.
Однажды, когда безусловно пришел её час,
И Линофрину подхватила неумолимая сеть,
Она поднялась к свету, беззвучно крича,
И узнала, что там, наверху, как ни крути, только смерть.
Только сам
Кисло-сладкое мясо, овсяный кисель,
Фаршированной рыбы божественный вкус,
Запах цимеса в космосе этом висел,
И пирог с земляникой – великий искус.
Здесь блокадная память и много еды,
Дедов каторжный труд, запах клея и кож,
А у бабушки руки легки и тверды,
А у бабушки голос на ветер похож....
Я вернусь, я поплачу на теплой груди,
Но, погладив меня по седым волосам,
Уходи, тихо скажет она, уходи,
Ты на этой меже только сам, только сам...
Пианино
Добрая учительница Нина Ростиславна –
Как она старалась, даже плакала порой.
Говорила: «Умничка», ободряла: «Славно!»
Юного оболтуса, голова с дырой.
Пальцами корявыми «Черни» я уродовал,
В детском подсознании злое зло храня.
Нина Ростиславна называла родами
Все свои попытки выучить меня.
Только не рождался я, хоть отрежь да выбрось,
Ваном типа Клиберном, признаю вину.
В клетчатой рубашечке и в штанах на вырост
Убегал до вечера, слушал тишину.
Милая, очкастая, золотая Нина...
С прошлым веком мы росли, с ним же и умрем...
Черное, огромное это пианино
Называлось «Красным Октябрем».
Мой брат
Мой брат бородат, преисполнен огня
И радостной веры.
Возможно, мой брат осуждает меня,
Надеюсь, что в меру.
Он беден, и ноша его велика:
Всевышний да дети.
В его бороде утонули века,
В глазах его ветер.
Он там, где ракеты летят во дворы,
Он вместе со всеми.
Лежат между нами века и миры,
Пространство и время.
Молись же, молись, чтобы здесь, на звезде,
Огни не погасли...
Приехал ко мне на один только день –
Я плачу, я счастлив.
Его поджидают судьба и хамсин,
Пути и потери.
Что делать, так вышло, он Божий хасид,
И ноша по вере.
А я, стихотворец, вовеки неправ,
И верю не слишком...
Печаль моя, свет мой, возлюбленный рав,
Мой младший братишка.
Тбилисское
Елене из Тбилиси
В подвале, там, на Руставели,
Где меньше пили, больше пели,
Где я простужено сипел,
Ираклий к дамам крался барсом,
И Заза неподкупным басом
Как сами горы, мрачно пел.
Вода со вкусом земляники,
На стенах сомкнутые лики
Людей, зверей и вечных лун...
Дато был сед, а Важа - юн.
И шашлыки нам нес Левани,
Мераб с Нодаром наливали
И выпевали каждый тост!
Алаверды от Амирани -
Мы пели, словно умирали.
Шота был строен, Цотне - толст...
Но видел я в дверную щелку:
Варилось время, как сгущенка,
И там, на дальнем рубеже,
Железный век спешил к закату,
И эти чудные ребята
Вошли в историю уже.
Но если ночь моя бессонна,
То вспомню я Виссариона,
Тенгиза, Джабу и Беко....
И отпадет с души короста,
И уходить мне будет просто,
И жить по-прежнему легко.
В городах, покрытых мраком...
В городах, покрытых мраком, в улицах, текущих мёдом,
Можно выть одним собакам, можно плыть одним уродам.
Между Сциллой и Харибдой опрокинутые лица:
То ли вглубь холодной рыбой, то ли ввысь горячей птицей.
Но засохших веток лапы крепко держат нас за руки.
На столбах побиты лампы и слова свело от скуки.
Тот, кто всё на свете тратит, и кого мы разлюбили,
Скажет мне: «Осел ты, братец, что остался в этой гнили!»
Всё сложнее или проще, как на части я разобран -
Пепел выгоревшей рощи изнутри мне бьет по ребрам.
Эта каменная пытка стала непреложным фактом,
И ослиное копыто узаконено асфальтом.
Что поделать, всё нелепо. Так записано и вышло...
Опрокинутое небо навсегда легло на крыши.
Город медный дышит мерно, птиц остывших ветер сушит.
Роща вырастет, наверно. Там, где будут наши души.
петербург
я фонтанку и невку с ботинок сотру,
отряхну этот дождь и асфальтную крошку…
я вернулся в свой дом не к добру, не к добру,
я как будто бы прожил всю жизнь понарошку
где-то там, где верста поглотила версту,
где стоят города без дождя и тумана,
я зачем-то дождался вот эту весну,
и сошел на перрон, и сошел бы с ума, но
незадача - я трачу последние дни
меж облезлых домов, словно псов обветшалых…
против шерсти их глажу, прошу – прогони,
прогони, ленинград, чтобы сердце не жало.
он меня об асфальт приласкает лицом
и забросит в тяжелое чрево вагона.
навсегда провалюсь то ли в явь, то ли в сон -
ты прости, петербург, мы уже не знакомы.
Ангел Мишенька
Ангел Мишенька родился в малом городке –
золотушный, некрасивый, тихий, словно мышь.
Детство Миши проходило больше на реке:
там, где пили, и любили, и «Шумел камыш»
пели злыми голосами, полными тоски.
Проплывали теплоходы, воя и звеня.
Приезжала на маршрутках или на такси,
словно инопланетяне, бывшая родня.
Пили водку с кислым пивом, жарили шашлык…
Батя был вина пьянее, в драку с ними лез.
Ангел Мишенька боялся, и, набравши книг,
незаметно топал-шлепал в недалекий лес.
Он читал о странных людях, временах, богах,
слабым прутиком рисуя что-то на земле.
Был он прост и гениален, весел и богат,
и его миры роились в предзакатной мгле.
Дома недоноска, психа – в мать и перемать,
никакой он не работник... Видно, потому,
чтобы вовсе не пытался что-то малевать,
мамка-злыдня порешила сплавить в ПТУ.
Здесь его немного били, заставляли пить.
Огрызаться опасался, мягкий словно шелк.
Он из мякиша пытался чудный мир лепить.
Но, как видно, с облегченьем в армию ушел.
Злой чечен заполз на берег, точный как беда,
и солдатика зарезал, тихого, во сне.
Потому-то, понимаешь, больше никогда
Микеланджело не будет в нашей стороне.
Сны о Флоренции
1.
Мечта о Флоренции вроде вериг:
Болит – не болит, а тихонечко ноет,
И длится моё проживанье земное,
Двенадцать шагов от окна до двери.
Мечта о Тоскане похожа на дым –
От этих лесов, безнадежно горящих.
Давно бы сыграл я в отъезд или в ящик,
Но разве сбежишь ты от нашей беды?
В моих бесцензурных по-прежнему снах
Я камни топтал и Мадрида, и Ниццы…
Но чаще всего, представляете, снится,
Ночная Флоренция с криками птах.
Здесь воздух так вкусен, бездымен и чист,
Я вижу, как время свивается в узел,
И как пролетают усталые музы
К последним поэтам, не спящим в ночи.
Флоренция словно спасательный круг
В летальной борьбе между болью и светом.
А кто победит… я узнаю об этом
В той жизни, где снова мы вступим в игру.
Мечта о Тоскане покрепче вина,
Но кто виноват в этой странной невстрече…
И пью за клеймо я, которым отмечен,
И в кованом кубке - ни края, ни дна.
2.
На покрытой заплатами старой байдарке,
Мимо сосен, создавших готический строй,
Мы текли сквозь туман, ненасытный и жаркий,
Там, где заняты рыбы вечерней игрой.
В среднерусской воде растворялись посменно
Все мои города, все мои времена,
Их вмещала, не требуя тяжкую цену,
Невеликая речка без меры и дна.
...Пусть ломало меня и по миру таскало,
Но давно измельчали мои корабли,
Только вижу: опять отразилась Тоскана
В золотой предзакатной неспешной Нерли.
Погружу во Флоренцию руки по локоть...
Промелькнула над крышами стайка плотвы...
Мой попутчик наладился якать и окать,
И ругать испугавшие рыбу плоты.
Рыба шла на крючок неизбежно и сонно,
И дрожащая леска звенела струной,
И скользила байдарка, уже невесома,
Между небом и городом, вместе со мной.
Туман. Катынь
Польская жесть, флорентийская месть,
Страшно кричат самолеты в тумане.
Что-то такое безбожное есть
В этой земле, на которую тянет
То ли вспахать, подломивши крыло,
То ли припасть к потаенной могиле
В проклятом месте, откуда несло
Запахом боли, неправды и гнили.
Снова мы вместе, и снова мы врозь,
Плоть уязвима, а смерть неустанна...
Кровь голубая и белая кость -
Все полегли за стеною тумана.
Не отзовется живая душа
В этом пространстве, слепом и безлунном:
Как на параде, печатают шаг
Злые уланы, лихие драгуны.
Дышит и чавкает жирная грязь,
Входят в туман эскадроны и роты,
И салютуют, прощально светясь,
В землю влетающему самолету.
апрель. ветке-ветке
под ногой шумнула ветка
лес нагой до неприличья
по дрожащим прутьям верхним
паника несется птичья
пухнут почки жизнью новой
листья лезут словно строчки
и стволами заштрихован
мир мой сузился до точки
мне и сладко здесь и страшно
лес меня как щепку вертит
и уверен я дурашка
в том что жизнь сильнее смерти!
* * *
Душа наладилась в дорогу.
Я умер. Плоть моя тиха.
В пространстве тают понемногу
Слова последнего стиха.
Грехи, привязанности, страхи
Уже не тукают в груди.
Не рву я ворот у рубахи,
Не рвусь за тем, кто впереди.
Ни за кого я не в ответе,
Уже не должен никому.
Я тихо смылся на рассвете,
Тюрьму оставив и суму.
Перегоняя птичью стаю,
Кричу я вам издалека:
Как хорошо, я улетаю,
Пока, родимые, пока!
Но слышу я - взывает кто-то
Иерихонскою трубой:
Пора, бродяга, на работу!
Вставай. Иди. И Бог с тобой…
|
