В этом новом – две тысячи первом,
каждым волосом, каждым нервом,
суммой мяса, костей и кожи,
ощущаю, что мы, похоже,
добрались до черты, за ней –
ничего, череда нулей,
и, как рыбы под пляжным зонтом,
смотрим в море без горизонта
и не видим там кораблей:
парусами не дышат ветры –
безвоздушные километры,
растянувшиеся, как табор,
как агония легких – жабр.
В этом новом, как в новом доме,
где ничто не тревожит, кроме
пустоты по углам – картины
где отсутствие паутины
разрежает зрачок на голом,
как электроразряд – уколом,
и ресницы метут версту,
словно дворники – в пустоту,
и зрачок не грызет звезда,
обесточены провода,
пересохшими стынут реками –
изоляция глаз веками.
В этом новом, как в новом теле,
речь возможна, но лишь о деле
наказуемом, уголовном,
речь о лове форели, словно
о хищении, в этом новом –
речь о краже звезды со взломом.
Речь о том, как сто лет назад
звезды брали на крик и взгляд,
на дыхание, запах, голос,
на во тьме шелестящий волос,
как на спиннинг; вели на мель
золотую звезду – форель,
и контакт замыкала клемма
в небе зимнего Вифлеема.
В этом новом, не так – иначе,
словно кто-то в карманы прячет,
как наживку от мелюзги,
наши звезды и наши зги,
впереди – ничего, ни блика,
и, не веря в надежность крика,
словно к цели ушедший «Тополь»,
посылаем в пространство вопль,
По параболе в ночь – туда,
где, как в омуте спит звезда,
намотав на лучи, как снасти,
наши внутренности и страсти,
спит ленивым большим лещом,
то, что не началось еще!
Как видение Архимеда
об опоре, о точке бреда,
о хромых рычагах – калеках,
голос тонет в морях и реках,
погружается – бантом Линча
на кадык, словно шарф, навинчен,
чтобы в небо всплыла со дна
на весь космос звезда – одна,
неугаданная заранее,
как короткое замыкание,
как внезапный в ночном эфире
голос виселицы и шире
раскрываемой двери хлипкой,
белозубой сверкнув улыбкой.
|
