Те дни тянулись сумеречно, долго. Был в тягость Ельке с моря переезд. Привитое в разлуке чувство долга давило… Ощутимый интерес не вызывала школа. Что зверушке, взращённой в тёплой воле, на волнах, от пяток до нашкодившей макушки не приживалось к месту… Но она под веским гнётом старших её братьев горбатый ранец цвета ( не скажу), надетого поверх страшилы-платья, несла, как европейка паранджу.
Всё заодно в пути - петух клевачий, в канаве лужа, на углу детдом (там за окном в зелёнке детки плачут “… вот вырасту, всех заберу потом…”), собаки, вечно страждущие сласти с глазами-вишнями и кошки – не поймать! Лишь к третьему уроку, - к школьной пасти являлась и садилась за тетрадь…
Капиталина Павловна с указкой размером с дрын ( ей сделал выпускник на память о всеОбучной закваске…) ходила трудно между парт, портфелей, книг. Шептали в спину, (холодеет сердце) о том, как ей в концлагере, давно ломали руки, ноги злые немцы… Про это мы… да только из кино… И потому дразнили, - дело было... А Елька… да… жалела… Но её учительница сразу невзлюбила, - по пальцам била… Ждали – заревёт. (На кончике указки набалдашник в довесок к бденью школьных дисциплин исполнил токарь – двоечник вчерашний…) И надо ж было ляпнуть шалой, блин! - Вы, Колотилка Палкина!... И всё тут, - прилипла кличка, век не отодрать. К ученью напрочь отлегла охота. - К директору веди отца и мать! … Беда у Ельки с тем чистописаньем. А гнев от классной дамы тут как тут. - Шарыпова! Да что за наказанье! Откуда руки у тебя растут?!
… Как пуповиной, - школьною аллеей… Уставшая листва, скользи, кружись… Капиталина Павловна, больнее указки Вашей оказалась жизнь… … Вопрос… ответа нет, не одолею… (Вы в вечности … и голос в небесах) - Евленья, да когда же ты сумеешь, когда же ты научишься писать?!...
|