Под шум грозы и одурь мглистою, хмельною поступью сквозь брод, гляжу в болота я тенистые, и вспоминаю про народ.
Народ ведь ждёт ещё, надеется, что там, на высших этажах, как подобает, разумеется, о них припомнят в сладких снах. И в час назначенного бдения над литургиею людей, быть может водрузится мнение над светлым образом блядей. И тучи сдавленные ладаном из златосеребра кадил покинут бонвивана Ладана, и прочих латексных светил. И Бэн, взглянувши утешительно на кладь Кремля, и гнёт теней, с постыдной миною внушительно свершит намаз в сени елей. И Жириновский за Явлинского расплатится в стриптиз-кафе. Башмет напишет про Стравинского, что тот был нежен при луне. Минаев Соловьёва вечного дотащит ноченькой домой, под звук литавр не откалекчит, но признается, что нетакой. И Пугачёва с Хакамадою поделят бизнес на двоих, тех наградив своей помадою, кто им ни разу не жених. Билан сойдётся с пьяным Басковым и даст надежду ему ту, в которой пользоваться смазкою они не станут поутру.
Но тучи тяжкие сбираются над гибким образом того, кто постоянно дурью мается, как и предшественник его. И под божественной суспензией, преображая тяжкий труд, с лихвою вновь опустят пенсией тех, кого деньги не спасут. Вопросов много набирается и чаша полнится собой к тому, кто дурью уж не мается, пушистый кто, и молодой. Народец мелок, вымираем и подчас не знает, что творит. И от того и выбираемый тот, от кого потом тошнит. И с новостными передачами под бой Курантов по мозгам, грызем сухарики мы с начо, и бухаем кислый Левенбраун. И запивая левой водкою, мы забываемся, когда садимся хилой тенью, лодкою, туда, где быть должна вода. И в приболотной тине зелия, осознавая смердный час, порою создаётся мнение, что нас кидают, и не раз.
Но явь стоит и над болотою тревожный стелется туман, и прочищая мысли рвотою, рукою ищем мы стакан. Под шум грозы и одурь мглистою, хмельною поступью сквозь брод, глядим в болота мы тенистые, и создаём собой народ.
МБ
|
