Был едок дым, и птицы не кричали,
Сочилась кровь на вспоротой земле;
Вскрывал рассвет все боли и печали,
Что утонули в смертоносной мгле.

Калёным стрелам солнца не ужалить,
Полоской света ельник оживлён.
Наброшен лапник. Скарб нехитрый свален,
И еле слышен приглушённый стон.

Их только двое: рядовой пехоты
И хрупкая девчонка-медсестра –
Из уцелевших от погибшей роты –
И боль утрат мучительно остра.

Осколок полыхал в кровавой ране,
И пахло елью. Будто в Новый год
Девчонку в забытье резные сани
На праздник уносили от невзгод…

Сознанье возвращалось по крупицам,
По краешку как будто бы скользя:
– Так хочется из родника напиться.
– Немного потерпи: тебе нельзя.

Очнулась – белым пятнышком ромашки.
Напротив кто-то. Может быть, отец?
С лица девчонки отводя кудряшки,
Слезу глотал в отчаянье боец.

На запах смерти налетала стая,
Кружа в окостенелой тишине;
Последний час недолгой жизни таял,
И руки становились холодней.

Звала кого-то тихо временами
И говорила что-то про тетрадь:
«Ты напиши, дядь Вань, сестре и маме,
Что мне совсем нестрашно умирать».

И тут же, вздрогнув, сникла, будто свечка,
Оставив небу свой прощальный взгляд.
Печальным всплеском отзывалась речка,
И плакал, не стыдясь, седой солдат.

Для идола войны нет предпочтений:
Живое – нечто из папье-маше.
На спуск – мгновенье – и кровавый Гений
Шарахнет по ромашковой душе…