Батя у нас был балагур, насмешник. Крепкий, коренастый, кучерявый мужик. На левой руке вместо указательного и среднего пальцев – толстые обрубки: в детстве оторвало при неосторожном обращении с найденной в поле гранатой, как он говорил. Он из Краснодара родом был. Батя нам, ребятишкам, «фокусы» показывал: обрубок пальца клал на большой кусок сахара-рафинада (продавался такой сахар из обыкновенных мешков, с налипшими иногда на нём шерстинками, верёвочками), и ударял по нему кулачищем с синей татуировкой (половинка солнца с лучами и надпись “Север”). Сахар раскалывался на мелкие куски. Или приставлял култышку указательного пальца к ноздре, как будто в носу ковыряется… Однажды взял широкий солдатский ремень, застегнул его на могучей волосатой груди и сделал глубокий вдох. Ремень лопнул с треском! Время от времени батя наш пропадал из дома – то на год, то на три. До нас, ребятишек, доходили слухи как-то стороной, что его посадили в тюрьму. За драку. Один раз мы ездили к нему на свиданку, отбывал он срок в Лабытнанги, это не очень далеко от нашего посёлка. Запомнилось, как ко мне у крыльца, где мы ждали, когда отца приведут, подскочила огромная овчарка, и я с перепугу стукнул её прямо по коричневому влажному носу облупленной эмалированной кружкой, из которой пил пахнущий ржаным хлебом шипучий, как газировка, домашний квас. Его ещё немного оставалось на дне алюминиевого бидончика (брали попить в дорогу с собой). Собака с визгом отскочила в сторону. А солдат-охранник долго смеялся и восхищённо приговаривал: »Ну, молодец, пацан! Храбрый какой!»
Мамка наша прожила жизнь трудно, тянула нас, троих деток, но голодными и раздетыми мы не были никогда, всегда чистые и ухоженные, в доме порядок всегда был. Ещё и вязала что-то в свободное время, вышивала на пяльцах. Мне очень нравилось название ниток: «мулинэ».
Читала она очень много и знала наизусть множество стихов, выступала на праздничных концертах с ними со сцены сельского клуба, располагавшегося в бывшей церкви.
И как она всё успевала?
От маминых рук всегда вкусно пахло лекарствами. Работала она акушеркой: дежурства в больнице, выезды на участки, к роженицам, в стойбища хантов-оленеводов. И ведь не в нынешних условиях жили-то: и воды надо натаскать с реки, и дров наколоть, и печь протопить, и стирка вручную…
Потом отец появлялся в доме – худой, с обшарпанным чемоданом, в котором кроме грязного тряпья были плетёные ремни, пластмассовые разноцветные ручки и прочие поделки, которые заключённые на досуге изготавливали. Мать тихо светилась от простого бабьего счастья, весело и шумно в доме становилось.
Руки у него были золотые, хоть и покалеченные. Работал он бригадиром плотников в рыбкоопе. Нас, ребятишек, любил и баловал. Мне лет пятнадцать было, помню, приехал он из командировки из соседнего села (строила их бригада там что-то), смотрю, а у него на руке часы “Зим” со светящимся циферблатом! Видимо, и у меня глазёнки так загорелись, что отец это заметил, снял с руки тут же эти часы и мне протянул: носи, сын. Растягивающийся браслет из металлических пластинок пришлось разбирать и укорачивать вдвое, правда.
А уж пошутить он любил… Помню, как сестрёнку младшую отправил на кухню (кроме кухни у нас ещё одна комната была на всех пятерых человек) – встань, говорит, там в любую сторону лицом, или на четвереньки – как угодно, в общем, а я отгадаю, как ты стоишь. Наташка загорелась: «Ты только не подглядывай!»
Убежала, кричит из кухни: »Пап, как я стою?!»
– Как дурочка!
Смеху было…
А то братишку младшего отправит на реку, дав ему рубль:»Беги, Вовка, там трамвайчик пришёл (речной), купи себе газировки!» Вовка и бежит, радостный такой! А на дворе – зима!..
Далеко-далеко, на крайнем севере, лежит наш батя в сырой земле, заросла, поди, травой его могилка без пригляду, может, и крест деревянный сгнил и упал. Слишком далеко от родных краёв забросила меня судьба, никак не вырваться туда, где был когда-то наш дом: бесконечная круговерть дел и событий, вечное безденежье…
Нет уже на этом свете Наташки с Вовкой. А я нет-нет, да и вспомню: »Как я стою, пап?»
16.03.2016.