Ты не суди меня, промозглый день,
ломающий сюжет осенней призмой.
Сойти с ума – наипервейший признак:
обидеться на собственную тень.
Где дама пик отталкивает треф,
там шпиль проткнёт расквашенную землю.
Вселенскому кошмару тихо внемлет
сбежавший из кумирни грозный лев.

Ах, только б не сорваться, не пропасть…
Я прошепчу таинственное слово.
Мой милый мальчик жизнью избалован.
Не той, что растопыривает пасть,
а той, в которой не было войны.
Где запредельность фраз «пора проститься»
в морщинах перечёркивала лица,
и честностью страдали пацаны.

Ломают ход привычного кино
семёрка, туз и глупая шестёрка,
готовка, стирка, глажка и уборка.
И всякого побочного полно:
замена пробок, в смысле – на щитке,
побелка стен и вантузные плюхи.
Преображенье «кирхе, киндер, кюхен» –
матрёшечная девочка в пике.

Работа, дом, неполная семья.
Долдонит мысль назойливою мухой:
«на море? вот те раковина в ухо»…
Эх, доля горемычная моя,
когда ты бредишь – ангелы молчат.
Им, бедолагам, грустно и тревожно.
Вгоняют страх инъекцией подкожной
мифические птицы на плечах.

Держись меня… По краю, вдоль стены.
И не пытайся вниз смотреть, не надо.
Где чертенята гордо носят «Прадо» –
предательства и козни сатаны.
Ты лжёшь? – Угу. – А я тобой живу.
Ношу, как дура, в хоспис передачи.
От идиотских мыслей сходу плачу…
Палатно-непростое рандеву.

Раскрепощённый Родиной изгой,
солдатик оловянный, но не стойкий,
по битым кирпичам извечной стройки
спускается в придуманный забой.
Судьба моя – мешок, в нём сто заплат.
Пред кем ещё склониться в реверансе?
Не покидай, Господь, прошу: останься,
согласна я на шах. И пат. И мат...

Над нами гул и топот башмаков –
фанатами "Зенита" в город вмяты,
все запахи бензина душит мята,
хоронимся в секретный наш альков...
Мосты разводят. Снова. И везде.
Но что с того, когда в уединеньи
над покорённой силой притяженья
смеёмся мы на питерской звезде.