Чтобы делать, не надо любить «по-человечески». Это чистая прагматика решения. Стеклянный купол «любви» рушится мгновенно, когда респонденту сообщаешь, что он глупец, и вся его экипировка – обнова гуся.

Чтобы делать, нужно беспристрастие. Тогда помощь универсальна. Там, где ожидание ответной суеты – там нет любви. «Униженный» отвергает любовь «чужого» тела ради «своего» тела.

Делание любви – это когда все равно, кому помогаешь; оборотная же часть суть идиотских претензий. Коалиция зла всегда «добрая» и требочастная по части изумительной эйфории.

Чужой натворяет любовь с единственным выходом – к Богу; все остальное – переезд к ненависти.

Чужой всегда дремлет с печалью в пути и видит великолепие краски восхода солнца, и левый глаз купается в лучах покоя и счастья.

Зреет трудно концепция Чужого и дрожь по сущности пробегает от Матушки-Земли.

Понимание собственной никчемности суть кчемность, но боль присутствует в октаве. Партитура без эмоций и гримаса смеха – мышцы сердца.

Чужой горит, когда холодно в ступнях, и льется алая в прыжке в пропасть.

Чужой знает безупречным «телом», и космос сотворяет миску дружественного супа из щавеля и крапивы. Дюжина колебаний, и правое колено всегда защищает левую уступку от князей тьмы.

По делам качает шхуну из семи моряков, и кипение, как бдение во время взрыва.

Чужой не растет без колебаний, и безупречность – его ангел-хранитель.

Концептуальный ворон некомпульсивен. Он жив в страхе от орла, и клюв его направлен в небо, да и компания ему ни к чему.

Чернеет парус коллективный, и не надо бояться «завтра», если нужно «сегодня». Собрав по кусочкам землю, понимаешь всю разносторонность и односборкость.

Чувствуешь запахи, когда «видят» цвета великолепия, и в смерти причина жизни, а в жизни причина опрокидывания. Две силы всегда вместе, и действо – не всегда противодейство, а танго в детстве.

Чужой близок к чужим, и нет покоя в намерениях свободы, и очень, очень, очень, очень, очень, очень и очень жаль, что не дорастаю, а просто таю от страха умереть, не встретив чужого.

Радиус полета нашего – прямая линия с тенденцией низа, и падаешь на глазах у ворона, если, конечно, так повезет, что ворон зафиксирует падение никчемности и возьмет твою траекторию в небо. Но шансы ничтожны: зачем летающему твоя траектория, да и на историю падения ему наплевать, и надо быть безупречной лисой, чтобы ворон выронил сыр и с сожалением посмотрел бы на потерю. Сыр очень важен для оперенья, без него, как чай без сухаря, и выстрел без оппонента. Нужна табуретка из букета катальпы и ножек из чистого млечного мака, чтоб заискрилася улыбка обманутого, но гордого минотавра, ибо в смирении гордость, и в приятии покой.

Но к месту ли покой, когда го-го-гой дразнит соблазнами дегенеративных решений, и нет воли, как простреленный висок-стишок в две фразы делает харакири в гречневом саду с видом в анфас. Нет никого, кто скажет – «фас!» на своеволие и старение без контрамарки на «Реквием» Моцарта, а ведь он так и не допил свое винцо из магии семи октав. А ведь он знал больше Великого глухого, но не сделал тату на рояле, хотя видел Чужого три раза, и даже взял у него взаймы маску ворона.

Чужой собирает великие плоды, и «походка силы» равняется верхнему слою и грустит иногда по шершавому звуку холодных и ожидающих ладоней любимой с полузакрытыми и верными глазами. Эта единственная «глупость» чужого, и единственное, что я понимаю.