Лист I
Касыда 1
Отверженный дар, ты всё плачешь и плачешь,
мир, грязное море, всё плещешь и плещешь
на мой островок ты толпой человечьей.
Не тщась её натиски сдерживать речью,
заполз мой дух в угол, свернувшись в калачик,
вдыхая коктейль мочевины и пыли.
Все трофеи мученья: Пегас – уж не крылья,
а ноги сломавшая кляча, вся в мыле,
и как отсвет задора, который утрачен,
вот чёртова дюжина чёртовых дюжин
касыд, каждый лист чей угрюм и недужен
под стать захлестнувшей грядущее стуже,
кою, может быть, малость задержит их чаща.
Касыда 2
Над грубостью мира, спуститься не в силах
к скотов эйфории, я начал смеяться, –
что не очевидно, как может казаться,
ибо, замечено, лица за двадцать
так падки на дикости «жизни красивой»,
строги в отношеньи своих развлечений
и в таком большинстве стали ревностной чернью,
что давно истребили людей-исключений
или, травли по ним проведя абразивом,
вернули их в веру начханья и кайфа.
Мне тела восторг никогда не был главен,
моя радость питалась скорее углами,
чем фасками. Вот отчего я так зимен.
Лист XIII
Касыда 157
Отверженный дар, ты всё плачешь и плачешь
над грубостью мира, спуститься не в силах
к, увы, облюбованным славой низинам,
мир исчерпан, вдали лишь пенька да осина, –
есть ли смысл выживать в свете этой задачи?
Мне двадцать четыре. Я честно не знаю,
зачем я творю. Что зову? Что пинаю?
Или чисто лишь жизнь меня манит иная,
так как рай, чую, выглядит резко иначе,
чем всё, что я видел и вижу поныне.
Может, вовсе не манит, а гонит – унынье,
хворь воли, бессилье из быта лавины
свой выловить сердца уроненный мячик.
Касыда 158
Сомненью в нечуждости лексике русской
вербальных полотен одной с этим кисти
мой вкус пожалел и плевка. Злой отчизне
и добрым животным чужбины не вызнать,
каким, посильней психотехник индусских,
накалам рассудка обязан мой почерк.
Его маки огней из вольфрамовых почек
проклюнулись индустриальною ночью,
где звёзды близ звёзд мегаполисов тусклы
и влага становится жаркой от смога.
Вот время словам конкурировать с Богом,
потому моя речь называет так много,
что ток её рвёт языковое русло.
Касыда 159
Широких кругов специальностей узких
для того чтоб меня утопить не хватило.
Как в краю Буратин я живу как Тортила,
всё приелось давно, всё покрылось патиной,
утратив свой блеск. Я, как семечки, лузгал
любые феномены новшеств планеты,
лишь доступных седым и очкастым аскетам,
ибо духом я родом из их кабинетов.
Хотя с детства шум трав, щебесвист трясогузки,
журчанье ключей и овации ливня
так много своим бессловесьем спасли мне,
на что ни взгляну теперь – термином длинным
во мне отзывается всё, а не музыкой.
Касыда 160
Твои слёзы, как сор в перламутре моллюска,
скатаются в жемчуг, он выпадет градом –
и лягут хулитель с хвалителем рядом,
но ты спросишь себя: «А того ли мне надо?»
Эстафета страдания – это невкусно…
Ты так пусто глядишь что на свет, что на на цветик,
ты выходишь из дома, не чувствуешь ветер,
и кольнёт тебя вдруг, что ведь это – трагедия,
но хрупка твоя грусть: миг – и вот снова прутся
сознаньем твоим силлогизмы и фразы,
и дрожаньем экстаза сбивается сразу
дрожание страха, и странностей стразы
мириадами бус прячут дохлую музу.
Касыда 169
Отверженный дар, ты всё плачешь и плачешь,
сомненью в нечуждости лексике русской
широких кругов специальностей узких
твои слёзы, как сор в перламутре моллюска,
жемчужное чудо готовят дать сдачи.
Зубришь диалекты умов неуклюжих,
стажируешься лучше и лучше быть хуже,
в вкусе тех, чей хребет тебе лестницей нужен –
достигнуть успеха без лифта удачи.
Так нелепо исчез ты в конверсии резкой,
твоё горло, певец, перерезано леской,
в своей разорённой взрослением детской,
отверженный дар, ты всё плачешь и плачешь.
|
