Я зарыт человечьей метелью,
как песчаною бурей в Сахаре.
Что невстреча со смертью мне дарит?
Жив в собственном теле,
как прах фараона – в футляре,
мой труп в одеялах постели.

Только выпить бульон, да посрать, да
сказать в телефон, что я помер,
тем, кто вспомнят некстати мой номер, –
остатки преграды,
мой ум задержавшей у комы,
куда он так счастливо падал.

Но я сделан сосудом для боли,
и природа не даст мне стать кладом,
унеся с собой капсулу с адом
не разбитой над полем
с поганой людскою рассадой.
Я исчезнуть не волен.

Не раз я быть мог подкуплен
насыщеньем вещами и кайфами,
что, казалось бы, жизнь справит мне
меж койкой и кухней:
и что ж? – лишь яреет старанье
взойти над людьми и пнуть их.

Я актёр чудесный. Нахожу запросто,
кого поласкать и кого оттрахать,
я не смог б лишь безротых заставить ахать, –
но я не позарюсь
на всё это. Я требую плаху
персонально для каждой двуногой твари!

Не рождён инакими, став инаким,
с детства как глину я мир воспринял:
между всем, что жжёт, и всем, что остыло,
пусть длится агон,
пока там, где бульвар и рынок,
не останутся щебень и злаки.

И про то мне читать как-то странно,
что травили, мол, Сталин да Гитлер
мудрецов и певцов знаменитых. –
Кто не быдло, тем равно
отвратительна жизнь и обидна
независимо, жмут ли тираны.

Ибо подлинный монстр не конкретен,
ибо подлинный монстр спокоен,
он противник разборок и войн
и враждебен детям,
всё более сложное из нас строит
он – и замучивает нас этим.

Может, это сам Дух Человечий?
Ведь заметно: чем нам теснее
друг между друга, тем мы и злее,
и покалеченней.
Ну а кто же, как не калеки,
ставят каменные скворечни…

Ваятели тюрем обычно –
из арестантов. Застенки свободы
где брат твой – кошмар твой, намного
трагичней кирпичных.
Мы в большей претензии к Богу,
наша казнь не больней, но циничней.

Мы стоном тела не закалились,
и, в нас впиваясь, осколки наши
всегда в нас будут держать на страже
к другим немилость.
И даже счастье нам будет страшно,
настолько сердце в болезнь влюбилось.

Я добрый герой, наконец, кому-то:
вторая помесь супруги с дочерью
понакончавши под папой ночью,
спит поздним утром.
Так что неймётся мне? Что мне в строчках?
Зачем я встал и включил компьютер?

Нет, я чувствую: может радость
уснуть, может уснуть увлечённость,
но отсутствуют веки у глаз чёрных
страха. Я старюсь.
Я теряю гибкость ума. Я ещё не
сожрал ни одной мне враждебной твари.

Я ещё не спокоен за скорость хода,
поскольку не знаю длины и цели.
А вдруг красивое всё пропели
в былые годы,
и рты даны нам, чтоб мы хрипели?
А вдруг я – лишний, а не уроды?

Мной быть хуже, чем инвалидом:
тот с детства дух приучил не рваться
из скукоженного пространства,
как мир улитки,
но мне – мне не понятно рабство,
в котором я старюсь, забит, забытый.

И, лишь от тоски ошалев круто,
подобно тому, кто, кружась на месте,
уже не чувствует связь с окрестьем,
в какой-то миг будто
бы забываю я смысл песни
моей – и пою её люду.