Город рычит вдали.
Но умеют отсечь даль
стекло и гардин тюли.
Сознанье зовут Беда,
эра спирта и конопли
надвигается на простых,
чуть продвинутых свяжет труд,
а досуг их займут Христы,
прочих – выловят и запрут,
кроме тех, кто врастут в кусты.
Балкон, пара штор и окно,
четыре стены и дверь,
ковры и каштановое сукно –
вот чем я храним теперь,
как своим подземельем гном.
Лишь растерзанный след жены,
лишь печаль о пустых годах
бередятся теплом весны,
обжигая мой ум во льдах
бездвижья и тишины.
К одному из зеркал став,
в чужие лицо и торс
я крикну: «Где те места,
в которых вчера!?» Вопрос
повторят мне его уста –
того, кого видят все,
когда видеть хотят меня.
Человеческая карусель
бесплотна, как чуб огня,
как лунный в реке серп, –
она отраженью сродни.
Одного только не пойму,
как я выжил в её тени,
как влюбился в её кутерьму?
Что ж таит она за магнит
под пёстростью и бузой,
так чтоб гордым ломать дух
и по нервам гулять фрезой?
Чрез трясины тоски бреду
в убегающий горизонт,
чавкнет рядом с ногой киста,
ближний вынырнет и в икру
зубасты вопьёт уста:
вот дилемма – лягнуть в грудь
или пищей его стать?
Ах, как тяжёл этот суд –
выносящий кому-то жить,
а кому-то идти на суп.
Однажды навек решить:
ты – сверху или внизу?
Тьма счастливых и там, и там,
только б к подсказке нутра
прислушаться – и угадать.
Смерть рядом, друзья. Пора
себя или вас отдать.
Я не вижу смысла в других.
Что такого в другом? Почему б
не отрезать пальцы руки
ему или кромку губ,
не вскрыть и не съесть мозги?
Если позволено бить мяч
и сворачивать шеи птиц,
потому что понятия «плач»
и «страдание» отнести
мы условились не иначе,
чем к нам, то придут, как я,
в свой срок к пониманью того,
что в праправнуках обезьян
одушевлённо всё и живо
не настолько, чтоб их нельзя…
Вы не вспомните взгляд свиньи,
когда вас поведут, как свинью,
убивать на глазах семьи,
не поймёте вы смерть свою
как правил своих зенит.
И хотя эта связь сложна,
но именно потому
душа душе не нужна,
доверяют умы клейму,
подменившему жажду знать,
т.к. мир – это как бы мать,
всё что ценно в ней – два соска,
«брать» не связано с «понимать»,
так что мир для нас жив в кусках,
соразмерных потребному нам.
То, как и на что мы глядим,
формирует наш взгляд,
и истина в том, что ещё ни один
про себя не поставил себя с нами в ряд,
слишком много у мысли такой на пути.
Ну а смысл вживаться в других,
если 70 лет – и я стану землёй?
Даже будь я сторуким, руки
моей реки из ваших слёз
не добились бы. Дорогих
не бывает, каждый – лишь
эпизод в долгом рапорте чувств,
из которого выдрать лист –
всё равно как поссать под куст.
Да, случится порой сюрприз,
чей-то образ вдруг больно рвать,
но вглядимся – как просто всё,
чем сплетается этот факт:
это гордость берёт своё,
это помнит двоих кровать,
это заново стонет жизнь,
потерявшая берега,
это выживший в нас фашист
подбирается к кулакам,
это сыпется ржа с пружин,
это тает семейный плен,
плен сознания, что самец –
нечто больше, чем просто член,
только как ни жить – по любому смерть,
и жалеешь, что встал с колен.
В этот миг состраданью – гроб,
в этот миг скажешь: «Вот ещё!
Тут в рассудке вулкан и гром, –
ну а вы со своей душой,
ну а вы за моим добром…
Да исчезните с глаз и чувств,
и из мира, и из ума!
Я и так, сколько жив, учусь
не разглядывать, как я мал,
чтоб не сплюнуть в свою свечу.
Вы вредны мне почти что так,
как уроду вредны зеркала.
Мне не вынести, что тщета
никого мне не предпочла,
хотя так я привык считать,
наблюдая, как прост ваш быт,
пошл восторг и беда мелка,
ваш труд в тот же миг забыт,
но липнет опять к рукам,
вы бодры, пока ум ваш спит,
ну а что у меня взамен
существования-как-грозы?
Голос Бога, который нем,
под заклинившие часы
испевшийся во вранье?..»
Но считай, что не знаешь того,
чью не чувствуешь боль.
Если мир – это лишь полигон
для рассудка, то – больше шипов!
Так всё стало вдруг далеко.
Вчера навряд ли б и идиот
сказал, что жизнь камня – жизнь,
а сегодня эпитет «кто»
я не знаю, куда одолжить:
не ясно, чем этот живей, чем то?
Я больше с компьютером и
орешной листвой в окне
дружу, чем со всеми людьми.
Мой доход – это мой люнет.
Чем он выше, тем мирней мир.
Политический пенсионер
с девятнадцати лет,
вор порой, а затем рантье,
на келью и туалет
я мир свой замкнул теперь.
Ближний – кто он? Кусочек сна,
что тревожен и некрасив,
микроб войны; мне война
интересна, но не вблизи,
так что, люди, идите на.
Когда-то я был фан
препарирования душ,
но оказалось, плевать
на них лучше, чем рыть их чушь,
ибо что ни душа – то нова,
здесь нельзя подвести черту,
в мензурке взболтнуть экстракт
катавасии чувств и дум.
Постигатель ума – дурак,
углубляется в ерунду.
В человеке чудес нет,
всё знакомо, что в нём, в вещах
разложен души свет,
чтоб уже нас не восхищать.
Так не трогает шлюх «Жизель»,
так юннат мяснику дик,
так, наверное, Иаред
зевал б от Садов и Тарантин,
но во время, что на дворе,
мы всё заранее не хотим,
мы даже в столетие раз
играем в такую игру –
называется «в глаз за соблазн»,
мир становится крупен и груб
и вращается вокруг нас.
Я от свободы сгнил,
и в этом компосте мысль
коацервировала в огни,
фонтан раскалённых брызг
взметнущих в грядущие дни.
Давно общественная возня
аннексировала б мой ум,
но меня охраняет броня
сознанья, что мой триумф
неизбежен, как ночь после дня,
и с кем б ни пришлось говорить,
на кого б ни пришлось смотреть,
я – это я, Бога кронпринц,
торопящий его смерть,
явью всех станет мой каприз.
Надо только начать жить
так, как будто ты уже Бог,
и – парадокс! – мир начнёт служить,
носить и класть у твоих ног.
Потому что люди в сердцах пажи,
потому что баба – шаблон людей,
который редкой персоне жмёт,
их собачий приоритет
не разбирает годов и имён,
образований и должностей.
Что лучше докажет факт
невычленимости душ
из объектов, чем эта тварь,
величественная, как уж,
загадочная, как дрова?
Так оставь меня, свет, терзать,
я не ближним враг, а всему
с преисподней по небеса…
А тем временем лета хмурь
за окном пробрала палисад.
Прокашливается гроза,
туч стальные плывут кружева
по своду мутному, как слеза.
Природа одна жива.
Вот – бранится, зовя назад.