Я тот, кто может на дороге
остановиться и, на небо
взглянув, застыть.
Есть неземная радость в роке,
есть в Боге нечто от плацебо,
есть «в руку сны»,
нам доносящие о чём-то,
что за вещами бдит негромко
и только в снах
с действительностью сводит счёты,
скубая будущего кромку
на пользу нам.
Укрыло день крылом вороньим,
воняет родина ментами,
а в эти дни
я наизверской из ироний
служу, как паж прекрасной даме,
и леденит
рассудок зрелище просторов,
где не о что споткнуться взгляду,
из конуры
своей слежу за броским вздором,
стучащимся в мой скит проклятый,
где хочет крик
сорваться с моих губ – так страшно,
что всё на свете надувное,
тогда как ум
становится острее с каждым
мгновением. Ах, как давно я
не знал лакун
в портретах мира, из всех окон
глядящих внутрь! Ни дописать в них
и ни убрать
ничто: сработал одиноко
художник Бог, мы вечно сзади
его пера,
всё может прочтено быть прежде,
чем быть прожито. Скорость чтенья
моя растёт.
Уж скоро вымыслу надежды
изгнаться светом, под чьей тенью
он был простёрт.
Событий горизонт растаял,
всё прошлое с грядущим смялось,
как пластилин,
сплелось и с разными цветами
рассталось, чтобы грязь и вялость
впитать и сплин.
Я умоляю заменить мне
подмостки и сценарий. Что-то
случилось вдруг
с душой, существовавшей в ритме,
и метроном любой работы
летит из рук,
я впал в еду и развлекуху,
я стал сносить общенье с быдлом, –
и… дальний гром
стал напряжённым слышен ухом
моим, всё ближе и открыто
он с каждым днём,
я цежу сутки с посекундным
слеженьем сердца за ненастьем,
дозревшим там,
где чувств и думаний запутан
клубок путей. Жизнь ждёт, припасть к ней
спешит беда.
Всхотят мой выбор суета и
вымиранье, и покорно
до блевоты
я буду упиваться стаей,
сплочённою подножным кормом,
что жрёшь и ты.
Дух парализовало страхом,
я положился ниц на волны,
глядя на дно,
я безысходностью затрахан,
я пуст и, значит, местом полон –
и всё одно,
что ангажирует его в мне,
обрыдло мне быть псевдо-гидом
своей судьбы,
будь шквал, ничто во мне не дрогнет.
Застыть, в геенне ледовитой
о всём забыть,
не ощущать, как вянет тело,
как рвётся мириадом маний
твой бренный ум,
всё, что я грел, офанарело,
что познавал – уже в кармане;
теперь засну.
Сон – мой побег многосерийный,
чуть ночь обволочёт постельный
мой храм, как вдруг
переструится эндокринно
ручей сознанья, постепенно
под сна кору
вползёт и из обрезков яви
начнёт свою кулинарию.
Любых чудес
получит синтез тигль кровавый
извне меня, но здесь внутри я
леплю их без.
Я в жизни многому дивился,
торчат в равнине смысла скалы
абсурда. Ну,
все годы мысль вела их список,
пока он раз не рассосался
под штурмом дум…
Всё объяснилось, всё по полкам
поразнеслось, мир не трагичен
стал для меня,
фронт между нас лишён иголок
и острых граней, всяк кирпичик
в составе дня
приветно тускл, прямоуголен,
надёжно мёртв. С расцветом ночи
лишь всё бурлит
и исчезает в недрах штолен,
ведущих вглубь души. В урочный
забвенья миг
свободен полигон творенья,
болванкой первочеловека
воскрес я там.
Как кал, брезгливо месит бренье
мизинец демиурга. Блеклы
небес цвета,
как на полотнах Сальвадора.
Мой «Я» недорождён – и, может,
престранно, но
здесь поиск мой, здесь вера споры
свои развеяла. И кожи
той стороной,
что натирает мир, я знаю:
ростки окрепнут и наружу
в реальность всех
начнут проламывать каналы,
откуда засвистает стужа.
В стальной корсет
водоразделов грёз и яви
пока закована их мощность,
но я не зря
к могил живородящей яме
пришёл и предрассветной ночи, –
жизнь и заря
испытывают в повиваньи
нужду, кому быть с ними рядом
опричь меня?
Там, днём, полн болью, полн словами,
жил с мыслью я, что я обкраден,
и причинял
себе довесок боли ею;
так коллапсировала мука.
Я шут-и-царь,
нажаривший попкорн в елее,
мои две сути ржут друг с друга.
Где ждут глупца?
В какое «вне» сбежать из замка
с готическим маньяком, влезшим
под шкуры всех?
Не кажется ль мне, что я загнан
в лес, где невольный гость – и леший
и дровосек?
Мне не к кому в нём продираться,
я не добытчик бычьих истин,
не друг друзей
прилипчивых, как папарацци,
не враг врагов их. Сердцем чист я
и грудь грозе
подставлю, мыть меня приятно.
Прощай, сей миг уж застит властью
тюрьмы и лжи,
нет, крох свободы вкусов мятных,
нет, посверков случайных счастья
мне мало, жизнь.
К каким и где живущим судьям
я понесу не голод хлеба?
Не криминал –
побег. Не криминал: абсурд. Ведь
земля кругла, а «царство неба
внутри меня».
Прощай, прощай. Туда моя дорога,
наперекор мне очевидной
нелепости
иду искать засранца Бога,
как бык выходит на корриду
всех разнести.
Тирасполь. Свалка биомассы.
Рябо-охряные фасады
в моём окне,
оцепенело двухсотглазо
уставясь матрицей квадратов
в небесный снег
там где-то сзади, наступали
ежерассветно, ореолом
окаймлены,
день тёк, ночь зажигала палех
в замедленного волейбола
броске луны.
Вот руны из огней сложились
на бейжиках в ночи, как будто
по тьмы полям
пришитых к пустоте. Их живость
затягивает, как Бермуды,
мой сытый взгляд.
Освинцовенье век, пониклость
лица на пятерней пюпитры –
и ровный дрём…
Какая это тела милость –
дать мне привянуть без поллитры
и стать царём.
Я жил, давно подозревая,
что божества в себя не верят,
и если я
воспринимаю вас как майю,
свет, люди, города и звери,
то мне плевать,
кто я для вас. Кем я приснюсь мне,
тем буду в снящемся мне мире.
Что подорвёт
интерпретированье чувства
как просто струнных вздрогов лиры,
что в нас поёт?
Не нужно внешнего. Душою
закруглено благополучно
в пределах дна,
что мнят вселенною большою, –
что, компилируясь так скучно,
растёт от нас.