|
|
Добавить сообщение
 |
От Yehiel на: ПРОСТИТЕ НАС, ЕВРЕИ |
| | | How about this:
Когда мы пришли на Бабий Яр, то я был совершенно потрясен тем, что увидел. Я знал, что никакого памятника там нет, но ожидал увидеть какой-то знак памятный или какое-то ухоженное место. И вдруг я увидел самую обыкновенную свалку, которая была превращена в такой сэндвич дурнопахнущего мусора. И это на том месте, где в земле лежали десятки тысяч ни в чем не повинных людей: детей, стариков, женщин. На наших глазах подъезжали грузовики и сваливали на то место, где лежали эти жертвы, все новые и новые кучи мусора.
Я был настолько устыжен увиденным, что этой же ночью написал стихи. Потом я их читал украинским поэтам, среди которых был Виталий Коротич, и читал их Александру Межирову, позвонив в Москву.
А уже на следующий день в Киеве хотели отменить мое выступление. Пришла учительница с учениками, и они мне сказали, что видели, как мои афиши заклеивают. И я сразу понял, что стихи уже известны в КГБ. Очевидно, мои телефонные разговоры прослушивались.
Когда я его впервые исполнил публично, возникла минута молчания, мне эта минута показалась вечностью... А потом... Там маленькая старушка вышла из зала, прихрамывая, опираясь на палочку, прошла медленно по сцене ко мне. Она сказала, что была в Бабьем Яру – была одной из немногих, кому удалось выползти сквозь мертвые тела. Она поклонилась мне земным поклоном и поцеловала мне руку. Мне никогда в жизни никто руку не целовал.
Но одно дело организовать литературный концерт и совсем другое – быть напечатанным. Мотивировка отказа в те времена была стандартной: «Нас не поймут!»
И тогда я поехал к Косолапову в «Литературную газету». Я знал, что он был порядочный человек. Разумеется, он был членом партии, иначе не был бы главным редактором. Быть редактором и не быть членом партии было невозможно. Вначале я принес стихо¬творение ответственному секретарю. Он прочитал и сказал: «Какие хорошие стихи, какой ты молодец. Ты мне прочитать принес?» Я говорю: «Не прочитать, а напечатать». Он сказал: «Ну, брат, ты даешь. Тогда иди к главному, если ты веришь, что это можно напечатать». И я пошел к Косолапову. Он в моем присутствии прочитал стихи и сказал с расстановкой: «Это очень сильные и очень нужные стихи. Ну, что мы будем с этим делать?» Я говорю: «Как что, печатать надо!»
Он поразмышлял и потом сказал: «Ну, придется вам подождать, посидеть в коридорчике. Мне жену придется вызывать». Я удивился, зачем вызывать жену. А он и говорит: «Как зачем? Меня же уволят с этого поста, когда это будет напечатано. Я должен с ней посоветоваться. Это должно быть семейное решение. Идите, ждите. А пока мы в набор направим».
В набор направили при мне. И пока я сидел в коридорчике, приходили ко мне очень многие люди из типографии. Хорошо запомнил, как пришел старичок-наборщик, принес мне чекушечку водки початую с соленым огурцом и сказал: «Ты держись, напечатают, вот ты увидишь».
Потом приехала жена Косолапова. Как мне рассказывали, она была медсестрой во время войны, вынесла очень многих с поля боя. Побыли они там вместе примерно минут сорок. Потом они вместе вышли, она подходит ко мне, не плакала, но глаза немного влажные. Смотрит на меня изучающе, улыбается, говорит: «Не беспокойтесь, Женя, мы решили быть уволенными».
И я решил дождаться утра, не уходил. И там еще остались многие.
А неприятности начались уже на следующий день. Приехал заведующий отделом ЦК, стал выяснять, как это проморгали, пропустили? Но уже было поздно. Это уже продавалось, и ничего уже сделать было нельзя.
А Косолапова действительно уволили. Ведь он шел на амбразуру сознательно, он совершил настоящий подвиг по тем временам.
– Какие были первые отклики на «Бабий Яр»?
– В течение недели пришло тысяч десять писем, телеграмм и радиограмм даже с кораблей. Распространилось стихотворение просто как молния. Его передавали по телефону. Тогда не было факсов. Звонили, читали, записывали. И что особенно характерно: это были в основном русские люди!
Мне даже с Камчатки звонили. Я поинтересовался: «Как же вы читали, ведь еще не дошла до вас газета?» «Нет, – говорят, – нам по телефону прочитали, мы записали со слуха». Много было искаженных и ошибочных версий.
А потом начались нападки официальные. Кроме всего прочего, меня ругали за то, что я ничего хорошего не написал про русских, обвиняли во всех грехах. Меня, написавшего к тому времени слова песни «Хотят ли русские войны», которую пели все, включая Никиту Сергеевича Хрущева, я сам это видел. И тот же Хрущев критиковал меня за «Бабий Яр».
– А в мире какая была реакция?
– Невероятная. Это уникальный в истории случай. В течение недели стихотворение было переведено на 72 языка и напечатано на первых полосах всех крупнейших газет, в том числе и американских.
Еще запомнил, как пришли ко мне огромные, баскетбольного роста ребята из университета. Они взялись меня добровольно охранять, хотя случаев нападения не было. Но они могли быть. Они ночевали на лестничной клетке, моя мама их видела. Так что меня люди очень поддержали.
И самое главное чудо: позвонил Дмитрий Дмитриевич Шостакович. Мы с женой даже не сразу поверили, подумали, что чья-то хулиганская выходка. Он меня спросил, не дам ли я разрешения написать музыку на мои стихи. Я сказал: «Ну конечно», – и еще что-то мямлил. И он тогда сказал: «Ну, приезжайте тогда ко мне, музыка уже написана». Это была первая запись. У Максима Шостаковича есть эта первая запись «Бабьего Яра», когда Шостакович пел за хор и играл за оркестр. Максим говорит мне: «Знаете, Евгений Александрович, это совсем не профессиональная запись. Но все равно я считаю, что она уникальная и ее надо выпустить не как профессиональную запись, а как документ человеческий. Ведь это было первое исполнение самой знаменитой симфонии ХХ века».
Михаил Бузукашвили
БАБИЙ ЯР
Над Бабьим Яром памятников нет.
Крутой обрыв, как грубое надгробье.
Мне страшно. Мне сегодня столько лет,
как самому еврейскому народу.
Мне кажется сейчас - я иудей.
Вот я бреду по
древнему Египту.
А вот я, на кресте распятый, гибну,
до сих пор на мне - следы гвоздей.
Мне кажется, что Дрейфус - это я.
Мещанство - мой доносчик и судья.
Я за решеткой. Я попал в кольцо.
Затравленный, оплеванный, оболганный.
И дамочки с брюссельскими оборками,
визжа, зонтами тычут мне в лицо.
Мне кажется - я мальчик в Белостоке.
Кровь льется, растекаясь по полам.
Бесчинствуют вожди трактирной стойки
и пахнут
водкой с
луком пополам.
Я, сапогом отброшенный, бессилен.
Напрасно я погромщиков молю.
Под гогот:"Бей жидов, спасай Россию!"-
насилует лабазник мать мою.
О, русский мой народ! -
Я знаю -ты
По
сущности интернационален.
Но часто те, чьи руки нечисты,
твоим чистейшим именем бряцали.
Я знаю доброту твоей земли.
Как подло,что, и жилочкой не дрогнув,
антисемиты пышно нарекли себя
"Союзом русского народа"!
Мне кажется -я - это
Анна Франк,
прозрачная, как веточка в апреле.
И я люблю. И мне не надо фраз.
Мне надо,чтоб друг в друга мы смотрели.
Как мало можно видеть, обонять!
Нельзя нам листьев и нельзя нам неба.
Но можно очень много - это нежно
друг друга в темной комнате обнять.
Сюда идут? Не бойся — это гулы
самой весны - она сюда идет.
Иди ко мне. Дай мне скорее губы.
Ломают дверь? Нет - это ледоход...
Над Бабьим Яром шелест диких трав.
Деревья
смотрят грозно, по-судейски.
Все молча здесь кричит, и, шапку сняв,
я чувствую, как медленно седею.
И сам я, как сплошной беззвучный крик,
над тысячами тысяч погребенных.
Я - каждый здесь расстрелянный старик.
Я - каждый здесь
расстрелянный ребенок.
Ничто во мне про это не забудет!
"Интернационал" пусть прогремит,
когда навеки похоронен будет
последний на земле антисемит.
Еврейской крови нет в крови моей.
Но ненавистен злобой заскорузлой
я всем антисемитам, как еврей,
и потому - я настоящий русский!
| | | 06/03/2012 16:53 |
|
