БЕГЛЕЦ
1
Ныряя в сугробы, плутая в пурге, К железной дороге я шёл по тайге, А следом за мною, срываясь во мрак, Летел стоголосо лай злобных собак.
Четвёртые сутки катят в расход – Они же упрямо держат свой ход И рвут от безумства в усердии сердца, Пытаясь в крови искупать беглеца.
Не слышен только охранников ор – Те молча бегут вдоль заснеженных гор, Хватая из фляжки спирта глоток, Готовые сбросить с руки поводок.
Но ныне удача в дружбе со мной – Пурга заметает следы за спиной, Преградою ставит сугробы по грудь, Давая возможность от них ускользнуть.
И вот уже радость познала душа – Стою я на рельсах, устало дыша, А где-то во мгле, как я же, устав, Ползёт потихоньку тяжелый состав.
Всё ближе и ближе, на стыках стуча, Крадётся ко мне он среди кедрача, Словно прося – подтолкните плечом – И режет пургу слеповато лучом.
Цепляясь за скобы, по вагону я влез На только недавно спиленный лес И, вбирая запах пахучей смолы, Без сил растянулся, упав на стволы.
«Я вновь на свободе…» - стучало в виски. А сердце в груди сжимало в тиски И, словно на мне вымещая всю злость, Холод бил тело, пронзая насквозь.
Пытаясь согреться и голод унять, Сухарь леденцом я принялся сосать, К слюне добавляя снежинки при том, В полёте хватая жадно их ртом.
А сон навалился, собою давил. И я с ним боролся остатками сил, Под крик тепловоза и грохот колёс, Гоняя в себе всё тот же вопрос:
«Из зоны рванув в тайгу и в пургу, Зачем и куда я ныне бегу?» И чтобы в морозе навек не уснуть, В мозгах закрутил свой жизненный путь…
2
Тридцать лет скоро будет уже Как мать родила меня на барже, А рыжий, усатый речник – мой отец - Шептал, пеленая: «Кричи, молодец…
Пусть звонко несётся по сёлам окрест Твой голос над Волгой, как благовест. Ворвавшийся в жизнь в предрассветную тишь, Кричи, мой сынок, кричи, мой малыш…»
Лет до восьми, а может поболе, Был я отрадой бабушке Оле – В старом домишке, смотревшим уж в тлен, Жили мы с ней у Ипатьевских стен.
А выше по склону новее дома Лепила над Волгой себе Кострома. И там, где-то в центре, заняв пьедестал, Сусанин Иван изваянием встал.
Затем, после смерти любимой бабули, Жить довелось у родни в Барнауле – Отец и маманя, забыв обо мне, Носились ту пору в другой стороне.
Они, словно птицы, по стройкам летали И в длинном рубле свое счастье искали. Оно же, как призрак, играя, маня, Уводило всё дальше их от меня.
И виделся с ними я раза лишь три. Но слёзы не лил, не пускал пузыри – С детства не знавший родительской ласки, Не верил я им и в ихнии сказки.
Тетя Полина, коль правду сказать, Родней мне была, чем родимая мать. Роднее отца и ближе, чем он, Ко мне находился дядя Антон.
Своих детей им не дал Бог-Творец… И всю теплоту своих душ и сердец, Нисколько за то судьбу не кляня, Они изливали до капли в меня.
И рос я счастливым, крепким, здоровым Под ихним приглядом, под ихним-то кровом – Школу окончил, пошёл на завод, А осенью вышел и к службе уж год.
3
И в жизнь мою смертью и кровью из ран Ворвался чужой и безумный Афган. Испить довелось невзгод в полной мере: Я дважды за год горел в БТРе,
И с пулей под сердцем, затихшим в бессилии, Из боя меня друзья выносили. Познавший величие братских тех уз, Я в коме вернулся в Советский Союз.
Множество дней, что сливались в недели, Лежал без движенья на белой постели Под присмотром врачей, белокурой сестрицы Я в городе дальнем – в таджикской столице.
И тетя Полина, примчав из Барнаула, К жизни меня вместе с ними тянула… За то, что с того я выскочил света, Дай счастья им, Боже, и долгие лета…
Пришёл я в себя средь декабрьской ночи. И сразу увидел синие очи – В палате большой при неярком огне Они улыбались ласково мне.
Всего лишь чуток, всего лишь мгновенье Я видел те очи, прервав сновиденье, И хоть затем вновь прикрыл свои веки, Запомнил я их душою навеки.
И в первый же день, когда полегчало, Губы чуть слышно шепнули сначала: «Тётя Полина, а где та сестрица?» И только потом уж: «Воды бы напиться…»
И тётя смочила губы мне ваткой, Смахнула с лица слезинки украдкой И с нежностью тихо сказала в ответ: «Сегодня, голубчик, сестрицы здесь нет. Ни разу за ночь не сомкнувшая глаз, Сменилась она, отдыхает сейчас. И, знаешь, ребята, которые тут, Сестрицу с любовью Анютой зовут…»
Лежал я и думал, взлетевший в мечты, Что кто-то был прав, назвав так цветы, Ведь в жизнь наяву лишь только из сказки Могут ворваться «Анютины глазки».
4
И долго, казалось, я ждал той минуты, Чтоб вновь улыбнулись глаза мне Анюты, И сердце в груди ожиданьем томилось, В нежной истоме сладостно билось.
И вот она снова стоит со мной рядом И держит в руке кулёк с виноградом, В другой же, зардевшись, словно с морозу, Держит большую красную розу.
А я возбуждённо, светло и счастливо Смотрю на неё, как на редкое диво, И речью корявой, нечёткой и зыбкой Пытаюсь сказать ей что-то с улыбкой.
Так в сердце моё стремглав и нежданно С улыбкой вошла красавица Анна. И душу мою, как горячею кровью, Она оросила прекрасной любовью.
Любовь отвела меня от могилы, К жизни вернула, дав новые силы – И дело скорее пошло на поправку, Словно сжевал я волшебную травку.
А после лечения, ранней весною, В Барнаул я вернулся с Анютой-женою. И тётушка Поля с дядей Антоном Встретили нас на пороге с поклоном.
Ладно и складно без бед и печали Все было у нас с Анютой вначале – Трудилась она медсестрою в роддоме, А я же водителем на аэродроме.
Зимою и летом, в жару, да и в грязь, Водил я заправщик, посменно трудясь, А, кончив работу, домой же спешил В новый квартал, где с Анютою жил.
5
И так уж случилось - однажды во мраке Я стал очевидцем ужаснейшей драки: Два недоноска, два подлеца Гоняли жестоко по крови юнца.
Я свистнул в ночи и крикнул: «Не трожь!» Но кто-то в него вонзил уже нож И в миг растворился в густой пелене. Юнец же упал под ноги ко мне…
Я мог бы оттуда умчать скорей прочь, Но в мозги стучало: «Надо помочь… Я вытащил нож и рану зажал, Но поздно уж было – он не дышал.
А тут и «менты» сумели подоспеть И мне приписали юнца того смерть. Хоть я отбивался, кричал: «Это ложь!» Но пальцы мои отпечатал тот нож.
И сердце сжимало в горячий мне ком, Когда прокурор про «Афганский синдром», Что в смерти юнца лишь я виноват, Твердил на суде попугаем стократ.
Затем зачитал судья приговор – И в зону, в тайгу, к подножию гор На долгие годы, на десять аж лет, Сунул мне в душу, как в руки, билет…
Семь лет без вины средь этих вот мест Судьбы я своей тащил тяжкий крест, А ныне, как зверь, по снежной пороше Бегу я к Анюте и к сыну Сереже.
Влетев по ошибке на зону-заразу, Я сына не видел с рожденья ни разу, По письмам лишь знал, да по маленькой фотке, Где был он заснят в солдатской пилотке.
И пусть будет встреча короткой, как миг, Но я всё ж успею взглянуть хоть на них, Ведь сердце моё, упавшее в муки, Давно уж устало жить с ними в разлуке…
И снова действительность смотрит в глаза – По рельсам холодным визжат тормоза, Доносятся крики и резкая брань… Пора уходить в предрассветную рань…
6
Три месяца долгих, душою крепясь, Я шёл к Барнаулу, людей сторонясь. Зарос весь щетиной и «щепкою» стал, Что в зеркале б даже себя не узнал.
Но вот все дороги уже позади И бьётся жена в слезах на груди И, поднятый плачем в поздний сей час, Сонный сынишка смотрит на нас.
Хоть сердце от встречи радостно пело, В моем подсознании всё же сидело, Что дверь распахнётся в какой-то момент И руки мне свяжет ворвавшийся «мент».
Я долго домой добирался сквозь ночи, А всё оказалось гораздо же проще – С улыбкой счастливой сказала отрада, Что мне никого опасаться не надо. И, слёзы снимая с синеньких глаз, Я сбивчивый слушал Анютин рассказ О том: как в двери звонили, стучали: «Где муж? Отвечай!» - с порога кричали
И как улеглись, затихли все страсти И вместо уж крика тихое: «Здрасти…» И как прокурор вновь твердил попугаем: «Ваш муж не виновен. Мы точно то знаем».
По рассказу любимой я во всём разобрался – Один тот подлец на «деле» попался И, в «сознанку войдя», раскрыла та сволочь Как парня убили в далекую полночь.
И вышло тогда по праву-закону, Что должен свободным покинуть я зону, Но покуда депеша к месту летела, Я бросил на муки в тайгу своё тело.
И мне повезло в ту пору немало, Что пулею стража меня не догнала, Что лютые псы, захлебнувшись в брёхе, Сбились со следа на снежной дороге.
Хоть чёрным по белому «Дело» мне шилось, Как славно, что всё, наконец, завершилось, Что сижу я свободным с любимыми рядом И душу не рвёт конвоир своим взглядом…
7
Под золотом листьев, рвущихся в просинь, Иду я с Анютой в прекрасную осень И с нами шагает, за руки держась, Сынишка Сережа, счастливо смеясь…
|