Моему мужу.
на «плечах» В.Маяковского.
Последняя смерть. **
Перекличка времён.
Дней любви моей тысячелистое Евангелие целую.
В.Маяковский.
Сердце моё – сердце Белой Вселенной,
Любви безвозмездно навек отдаю.
Т. Тум.
День гиб.**
Скатывался * в гробную ночь.
Желтухой заболевала улица.
Луны лик
светом, как жизнью нищ,
кажется, -- брошенная в туман пуговица.
А к моим губам лип
всхлип
разорванных сердечных кож.**
Неможется!
«На лобном месте стою,
последними глотками воздух»
И улица,
которой, как ночь, бреду,
моим отчаянием гложится.
Даже мысли, все!,
в пламени боли дохнут!
Даже слова, все!,
в горле пересохшем глохнут!
Я «опять,
как раба в кровавом поте,
тело безумием качаю.»
Я,
как вселенной обгрызанная пядь,
в заброшенной им штольне,
на себя же,
как собака,
лаю!
К силам Света, как убогость, взываю!...
И саму же себя
В его словах обвиняю!
1.
«Я помню чудное мгновенье»¹
Глаз наших встречу, как удар,
Рассудка полное затменье,
И ослепленье от зеркал!
Я помню, как я испугалась,
Остроотточенной волне,
Что, неспросясь, в душе рождалась,
Бия бездонностью по мне!
Как сорвалась я в лёт над бездной,
Враз оторвавшись от Земли,
И став, как ветер бестелесной,
Познала мир своей души!
Познала, как он беспределен,--
Как эта бездна подо мной!
И как был пуст, бесцветен, тесен
Тот, что остался за спиной!
Благодарю за миг прозренья,
За то, что в прошлом стынут дни
«Без божества, без вдохновенья,
Без слёз, без жизни, без любви!»¹
Благодарю!,
даже если с плахи не соберу
разодранные части я.**
Благодарю!,
даже если не подыму
искажённого тоской лица!,
и всех окаяннее,
пока не расколется,
буду лоб разбивать в покаянии! ***
Ведь там, за горами гòря
солнечный край непочатый! ***
Ждёт он меня ту,
которая упала стòя,
и которую он полюбил,
как шалый!
Добраться бы до него,
до Светом освящённого, поля!
Но...
Плесень завтра
забивалась в ноздри.
От гнусов безотрадья
глаза вдавливались в слёзы.
Трупом тумана
падут утренние росы,
и Господу всемогущему
мною звёзды пробулькают** :
«Иисус голгофик!**
За что ж ты меня так, бесстрастно-животно?!
Атомный Везувий уж не более, чем холмик!
Стою на нём и харкаю собой кровоточно*!»
Дождь обрыдал тротуары, **
оплакал и виноватых, и правых.
Перевернул страницу,
новую,
голую
воткнул в меня, как спицу...
Воплем всё умершее в горле.
Ночь наступающая
распласталась в коме.
Утро, ещё незачатое, --
на Голгофе.
Ведь ужас не в том,
что рядом с ним
она.
Ужас в том, что она –
это я...
2.
Поговорили.
Даже самые болючие уголки наших душ обнажили.
Он всё сказал. Он не солгал.
О, почему ж он не солгал?!
Тогда б упал он с пьедестала
И боль мою с собой забрал!
Ведь болью алой истекает
Одна любовь! Но как ей жить,
Когда её презреньем мает
К тому, кого должна любить?
Облагодетельствуй, солги!
Ужом по правде проползи!
Ведь в той, к себе презренья, топи
Себя уже мне не спасти!
О, высшее мученье умных, --
Не мочь, не мочь не понимать!
О, высшее блаженство глупых, --
За всё судьбу лишь обвинять!
И теперь,
закрыв за собой в прошлое дверь,
ногами, как горами перебирая,
голодная,
воздух, как корку хлеба, глодая,
холодная,
с теплом в единственный градус жизни,**
волокусь от мысли:
«Всё кончено.
Ночь отныне –
моя вотчина!
Но в конце концов,
всему конец!
Но в конце концов,
И этой дрожи подарю венец!»
Бесполезно.
Та мысль – тонная,
как страх, бронебойная,
неумолимо-железно,
идёт рядом. Тесно!
Прибоем безводным **
бьётся из горла скулёж* недужный.
Заткнуться бы огромной
его ласки тушей!
Я сжимаю челюсти
воплю всех горнов гòрней.**
О, свет минувшей прелести
его родных ладоней!
Куда же он делся?
Ведь я – его невеста!
Бесполезно.
3.
Истемнился день, **
как после солнца похорон.
Лишь один, как надежды тень,
вижу, -- висит телефон.
Может, всё-таки, позвонить,
и умилостивить его дать мне жить?
Хорошо! Но, как?
Ведь могу превратиться в прах! --
омолниился телефон,**
а на пути к нему стоит Харон!
Вон, как распустил слюни,
зубы скалит и потирает руки!
Пусть!
Наголо, без щитов и кольчуг,
рванулась к нему!
Дотянулась!
И вдруг,
ожоги, до волдырей,
смахнули душу в болище звёзд огней!
И всё-таки,
смогла!
И всё-таки,
позвонила!
Даже «это я»
произнесла!
И на проводе зависла...
Но когда вымолчался его ответ
остриями трёх комет, --
«нет»,
встала вечность на дыбы
а потом,
с его «прощай» высоты,
грохнулась о меня,
как Вселенной дом!
Вся!
Даже не тронув земли...
И...
Словно исполинский молот,
душу грохнул мёртвый холод!
лязгнул стужей, как зубами,
и лягнул меня годами,
что как наледь, все, веками,
лавой огненной легли
на моём теперь пути.
Потому, что -- без любви...
4.
Лежу плашмя,
мертвее мертвяка.
«Земля мертва»º
Земля – грязь!**
Я -- её часть...
А с ним была рай-ландией,*
А с ним была той самой,
обетованной –
люб-ландией!!
Ни у кого «не хватит сил
К борьбе со злом повсюду сущим»!º
Коль не живёт он и не жил
Не в настоящем, а в грядущем!
Ветер, щетинясь, нещадно,
грубо-площадно,
ладонями сочными**
бьёт мои щёки.
В мочалку истрепал уже их пощёчинами. **
“«Ветер, ветер, ты могуч,
Ты гоняешь стаи туч,
Не боишься никого,
Кроме Бога одного!»¹
Ветр-ветрище, что ж ты воешь?
Что ж ты душу мне так гложешь?
Аль, намаялся в неволе
и всем сердцем рвёшься в поле,
где нет стен, домов, заборов,
нет темниц, и от просторов
даже небо, -- как хмельное,
даже солнцышко другое!
То, которое когда-то
и в груди моей пылало,
то, что смыслом наполняло
жизнь мою, и жизнь рожало?
Да, оно теперь погасло.
Но и ночь его прекрасна!
Светит ночь его светлее
дней людских, -- темниц темнее!
Ветер, ветер! Ветр, ветрище!
Службу в дружбу мне, дружище,
сослужи – умчи отсюда
на простор, где огнь и вьюга!
Только там есть жизнь и радость!
Только там сдыхает гадость,
что как спрут в меня вселилась,
чтоб с собой я распростилась!
Ветр-ветрище, посмотри,
уже и смерть,
от вожделения,
расслюнявилась.
Пощади ж меня хоть ты!
Ведь она,
со знаком 666,
коленопреклонения
ждёт от меня,
заранее радуясь!!”
Но в мольбой обволокнутые мои глаза**
иголит* ветер.
Вплющиваюсь в землю, не дыша,
а весь мир бредит...
Для чего же глаза мои впряжены**?!
Для чего же небеса наши радугой ряжены,
если землянину
живому
каждому
солнцем кажется
даже конец адовый?...
Неужто это планета такая, --
любовью непочатая,
ибо изначально была
наизнанку зачатая?
Слизь покаяния,
Жижа отчаяния...
О, чёртова ванна!**
Уж лучше безумия манна!
5.
«Бреду по брèду жара.
Гремит, приковано к ногам,
ядро земного шара.»
Мне бы не вес его, а силу,
чтобы грудь сразила отчаяния лавину!*
«О, милое воспоминание
О том, чего уж в мире нет!
О дума сердца – упование
На лучший, неизменный свет!
Блажен, кто вас среди губящего
Волненья жизни сохранил,
И с вами низость настоящего
И пренебрёг и позабыл.»²
За канаты земных широт и долгот,**
как правда, брошенная на эшафот,
вымученно хватаюсь,
лишь бы под ноги не пасть толпе «без ног» --
в выгребную яму!
Как же самой-то тянуть эту махинную лямку?!
Мыслью скитаюсь.
Людей в помощь ищу.
И маюсь:
одни любвишки наседок ** нахожу.
А разве наседки -- люди?!
И разве они нà ухо чутки?
Даже волосам моим страшно! --
напрасно!
Ни одного сердцелюдого *!
Ни одного жизнью живущего!
Не люди -- мелочь одна **
средне-поло-полая!
Пескари или какаду!
Как же с ними быть в ладу?!
И вновь «бросаю взор
на жизнь, на этот гнусный свет;
Где милое один минутный цвет;
Где доброму следов ко счастью нет;
Где мнение над совестью властитель;
Где всё, мой друг иль жертва иль губитель!» ²
6.
Проклинаю!
Рыдающим хохотом проклинаю!
«дыханьем моим, сердцебиением, голосом,
каждым остриём издыбленного в ужас волоса,
дырами ноздрей, гвоздями глаз,
зубом, исскрежещённым в звериный лязг,
ёжью кожи, гнева брови сборами,
триллионом пор, дословно, – всеми порами,
в осень, в зиму, в весну, в лето,
в день, в сон»,
искричавшись со всеми Силами Света в унисон –
это:
плесень нечисти на надежде --
рабье, вбитое ** в моё сердце!
ОНО его у меня отбило и к другой прибило!
ОНО всё моё впереди
в «испепеляющие годы»º борьбы
с хлюпиковым во мне превратило!
Страшно,
ведь «Любить и ближних и Христа
для бедных смертных – труд суровый»,º
И жадно
сжирается Её святейшество Мечта
Таким боем-трудом погромным!..
Ну, кто хоть когда-нибудь, такой бой выдержал?
Ну, кто, хоть единожды, его исступление поведой вывенчал?
О, богатырская, но неведомая и поселе душа!
Найти бы твой лик горо-вершинно-вольный!
«Мчит меня мёртвая сила!»º, а «высь прозрачна и чиста» º
И мечутся отчаянной чечёткой нервы** в горле...
Страшно – не живя, жизнь прожить.
Страшно -- звуки издавать, а не петь.
Страшно – не любить.**
Ужас – недосметь...
7.
Небо по-прежнему лирикой звездится,**
затрубадурила Большая Медведица,**
из облачка вызрела лунная дымка,**
как обыденщины завтрашней пытка.
И всё так же,
по-прежнему,
«ветром опита,
льдом обута,
улица сквозила.»
И всё так же,
по-вещему,
глушь
даже шорохи в себе топила...
Я одна.
Лакает меня темнота**
с жадностью, торопливо.
Ещё бы! Малина!
Ведь я, вся я! –
поцелуи его, в экстазе любви и стиха...
Постой. «Откуда вода? И почему много?»
Ведь нет больше дождя!
Вёдро!
Неужели столько наплакала я?
Невозможно!
Но мокро,
очень щекам моим мокро...
8.
Он.
Наверное, простыни сейчас мнёт с другой.
Наверное, вселенную благодарствует его стон
за то, что он больше не со мной!
А может, он надвое раскололся в вопле?**
А может, проклинает эту ночь в адовой топке?
А может, отчаяние стягивает туже и туже сам**
Чтобы пристань свою другую не вернуть иным кораблям?
А «от плача его и хохота,
морда комнаты выкосилась ужасом?»
А тело то, другое, новое,
кажется ему уже чужеродным чудищем?!
Нет. Такое –
когда сам потеряешь дорогое.
А потому
в растущем хрусте ломаемых наших жизней **
отчаяние стягивает и тиснет
только меня одну.
И только мой плач и хохот этой глушью свищет!
9.
Что ж,
«вместо гор восторга –
горе дола»
Что ж.
Застыла в узнавании ** себя новой,--
едва рождённой,
но в ста годах уже отстоящей
от той, что только что ему была звонящей...
А когда-то меня солнце потчевало!
Но «на теле его – как на смертном одре –
Сердце
Дни
кончило.» ...
Неужто вся жизнь смололась?**
Неужто впереди лишь безлюбья голость?
Но ведь когда-то же я боролась!
Фразами кроившимися по выкриков выкройке,**
песнями слагавшимися по херувимской любви выгонке,
билась со всей землёй обезлюбленной,*
со всей гущей человечьей ** обездушенной!
Так, что у нынчести * стала изгоем!
Так, что всем нервов натянутым строем**
ратовала с женщинами -- мяса и тряпок вязанками,**
с мужчинами – желудки и органы половые носящими,
«чтобы не было вот этой любви –
служанки замужеств, похоти, хлебов»,
чтобы не вымельчивались в шавки мечты,
шамкающие на судьбу обеззубленным ртом!
«Чтобы день,
горем стàрящ,
не христарадничать, моля.
Чтоб вся
на первый крик: «Товарищ!»
оборачивалась земля!»
Но слова проходили насквозь.**
Я одна оставалась с нынчестью врозь...
И всё ж,
может, не у всех душа отсохла?
Может, не у всех вмурована в тупость черепная коробка?
Или все с дырами в ушах сквозными**
и с глазами непробивными?!
Неужто никому не смогло запасть?**
Неужто никому не смогла помочь не пасть?
10.
Скажешь, какая разница,
Помогла я кому или нет,
Если сама теперь –
вселенной задница,
Если сама теперь
похоронное бюро моих ещё непрожитых лет?
Нет!
Боль боли рознь!
Удавливает та,
которой жалеют самих себя!
Она в дыхалке стоит как кость!
Она с жизнью идёт врозь!
А моя, -- горечи -- мёд,
А моя – разбег на взлёт!
Пусть
веки мои закрытые, -- как на слезах шлюз.
Пусть
изумительной радостью кажется мне грусть.
Жить можно и болью дорожась**,
но не своей, а оставивших меня уст,
целующих не меня сейчас...
Что ж!
Исхлестай я себя покаянием
хоть вкривь, хоть вкось,
Исдели я себя этим знанием
на части или измножь!
Но разве
от правды
уйдёшь?
Любовь моя —
на обыденщине запылённая рабьим брошь!
Не могла она стать сестрой огня
где испепеляется всякая отродьевская ложь!
Поделом! И сама себя,
той другой, его любимой, лягая,
выворачивая на лицо небеса,
пространство нынчести выжигая, руша и гня,
ненавидя и благословляя,
бездомная, как бомж,
оненужнившая ему, как сломавшийся грош,
бреду,
и всю землю за собой на прицепе тащу.
«Вся земля – каторжник
с наполовину выбритой солнцем головой.»
Зачем же мне, спросишь, бурлачить, каторжнить?
Зачем тащить её, волочить за собой?
Сама-то – быть бы живу,
почему же планету ещё взвалила на души спину?!
Потому что на ней, на земле,
он живёт...
Значит, с ней, с землёй,
и взмывать мне в полёт!
11.
Что ж!
«Поэт всегда в долгу у Вселенной.»
Поэт всегда комок окровавленных нервов,
ибо собой стопорит смерти жернов!
Ибо первый сделал к Ней шаг роковой – первый!
Но я – не поэт.
Я лишь летопись всех земной боли лет.
Но втиснув их все в одну мою,
стала тоже у Вселенной в долгу!
А потому,
вот что я дщерям черни говорю!:
“Послушай, ночь,
лапы от меня убери.
всё равно ты в меня не войдёшь.
Не пыхти,
«Смотри,
мои глазища – всем открытая собора дверь»
Она --
Не как в рай библейский ведущая щель.
Она –
Не как пропасть между верь и не верь.
Она --
от сих и до сих --
как восходу любви моей посвящённый стих!
Но не обдирай понапрасну свои телеса.
Даже ус твой не протиснется в ту дверь никогда!
А потому -- не трожь,
оттащи своё трупное прочь.
Сама себя на клык нынчести вздёрну!
Добровольно за всех обессолнечных отмёрзну!
С радостью за всех обездушенных расплачусь!
И когда за всех неплакавших расплàчусь*,
за всех незажёгшихся отгорюсь,
земной Любви искупителем ** стану
и его
о-
пье-
де-
ставлю!
И лишь тогда,
покорно в небо обув ноги,**
гляну на землю с Вечности бортà,
и перестану
навсегда
грызть, им оцелованные, губы мои и локти.. ”
глава 12- ая –
тебе, Владимир, тринадцатому.
Промокаюсь.
Гением твоим и Светом промокаюсь.
Преклоняюсь.
Пред тобой, в размер Сил Света, преклоняюсь.
И склоняюсь.
Коронованной главой моей, склоняюсь!
.........
Хоть я пулей той, твоей, как ты,
дырявлюсь,
хоть я верой, той твоей, как ты,
в кровь ранюсь,
хоть слезами всех планет, где жизнь в загоне,
маюсь,
и живьем на вертеле бессмертья,
жарюсь,
я пред болью, пред твоей, -- никто,
лишь плакса!
И чернющее чернющего, моё, --
лишь краска!
Потому что, если ты, --
владыка слова,
ключник тайны Красоты
и ко Веленной брода,
пал пред болью...
..........
Пистолет взял в руки гений, --
Гений гениев земли!
Вздохом жизнь свою отмерил,
Сузил в лезвие зрачки...
На дыбы, Земля-планета!
Маяковский у черты!
Прекрати подачу света
Солнце, -- сын твой у черты!
Тесно, тесно воплям в горле!
Где ж вы, люди, где ж вы, где?! --
В пастуховом жирном пойле!,
Вот вы где все, вот вы где!
Лавой бы по вашей шёрстке!
Дьвохульствую, рычу!
Маяковский, в боли топке,
Жизнь швыряет ей, как мзду!
Тыщи лет фальстартов пошлых,
Чтоб родить опять звезду!
Тыщи лет – все в лужах слёзных,
Вновь под дулом! – в корм кресту!
Бросьте ж всё, к нему летите!
Все, кто слухом наделён!
Вздох его немой услышьте
И то дуло запрудите
Солнца лаской тысяч дён!
Глас в пустыне...
Люди слышат только страх и вымя...
Снова в собственное сердце
харкнула свинцом толпа,
и опять всё поднебесье --
рыла оборотней зла...
.........
«Гремят на мне наручники
любви тысячелетия...»
Спасибо, Света Ключники!
Спасибо, за доверие!
Но тяжек груз Бесмертия
носильщикам Бессмертия!!
А потому, и гения,
как самоказнь, --
падение,
не грех, а лебедьпение,
не казнь, а избавление!
«земли жилец безвыходный --
страдание»²
А счастье наполнителей –
незнание.
«Блаженство нам по слуху лишь знакомец»²
и Вечность – боли Избранных питомец!
Ибо «то,
что кажется проклятьем,
служит сохранению Вселенной.»³
Иисус Христом ведь стал распятьем!
Но смешно
о жизни лекции читать в мертвецкой!
«Я знаю: жребий мой измерен.»¹
Я знаю: путь мой выверен и отмечен.
Я знаю, «кто раз полюбил,
тот на свете, мой друг,
уже одиноким не будет...»²,
ведь он от Вселенной самой пригубил!
Она уж его не забудет!
А потому,
властью высшей, данной мне Последней Смертью,
мыслью вещей, данной мне последней Местью,
я кричу
О-
бес-
вос-
кре-
сенью!
Всех потомков, палец вжавших на курок, я
о-
бес-
телью!
И когда
снесу главу золотоверью,
изведу
путан желудочных голодной смертью,
дух планеты я навечно обестемью!
И рождённым новым Светом,
вырву смерть твою из Смерти,
возвеличу в Огнь Святой, --
Огнь Секиры Ледяной –
моей предтечи!
Да, предтечи!
Потому что даже тот,
кто Фомой себя неверующим зовёт
арифметикой сражённый, упадёт...
Маяковский назвал себя тринадцатым апостолом
и пал на пути голгофовском.
Но
в дни восресения!,
в дни пасхальные!
В дни Его,
Христа,
крестораспятные!
День в день! Свет в Свет!
С разницей точно в тысячу девятьсот лет!
Ведь Маяковский, --
любивший молнией и ласкавший градом, --
как Тот, который Первым прошёл путём голгофским,
погиб в одну тысячу и девятьсот тридцатом...
А сегодня –
тоже дни предпасхальные,
А сегодня –
тоже дни Первого Ходака предраспятные,
Но.. в 77 лет от тех, Владимировых, отстоящие...
Две семёрки...
Две Лебёдки...
Одна восславлена,
Другая опахаблена,
А третяя,
последняя?
Ведь только Иисус отмечет тремя --
Альфа и Омега Владимира и моя...
А если в будущее заглянуть?
И 23 года вперёд перевернуть?
И двухтысячелетие замкнуть?
Как же тогда Вангу не помянуть?...
Пусть гремят на мне наручники любви
Тысяч тысяч лет прошедших и грядущих!
Раны в мясо -- не мои, они -- твои,
И Любви твоей-моей и в ней живущих!
* * * *
Да.
От тебя, Владимир, людей отрывали с мясом.
Да.
Исходили слюнями, чтоб увидеть тебя паяцем!
Да.
Зависть-убожество
набрасывалась на раны твои шавками,
и зависть-ничтожество
пила из тебя жизнь склизкими пиявками!
Да, Владимир,
люди - не бубунцы
на колпаке у бога.
Да, Владимир,
люди -- это глисты
на сердце высшего Слова!
Так почему же ты, ты! --
в котором все Силы Света гнездо свели,
не вырылся из их слов могилы,
и не оборвал,
не оборвал!
смертопроводной пуповины?!..
Да, Есенин,
в этой жизни умирать не ново.
Что ж, Есенин,
пусть не новость в этом мире умирать!
Но вот Жить, в подлунном мире, крестьянин Есенин,
очень ново!
Значит, -- ново,
очень ново и не умирать!
А новей новейшего, Владимир, --
--дворянин Владимир, это я должна тебе сказать! --
в том, непризнанным тобой, надлунном мире
Вечность обнимать!
*слова, ** фразы, «» строчки В.Маяковского.
«»¹ А.Пушкин
«»² В. Жуковский
«»³ Сенека
«»º А.Блок
Эпилог
Будь!
Город засыпал.
Намордник суеты с себя снимал
и многомиллионным ульем
укладывался спать.
И только я
огромным непомерным углем,
горящим с мощностью сверхновой лишь под стать,
по улице брела,
кривившейся скелетом
искусственного электрического света.
Плевалась ночь фонарной желтизной
в меня, – во чрево солнечных лучей,
и перцем холода, как дьявольской слезой
заканопативала город без людей,
лишая его стёжек и путей
для Правды, для её живых огней...
Небо – наш земной монарх, молилось.
молилось, чтобы звёзды возвратились.
Я слышала его, молчальника, молитву,
и видела чугунной ночи смертную отливку:
Она – за окнами домов, за кирпичёвым лесом!
Она в асфальтах и камнях, она над светом!
Она – везде, куда ни кинешь око сердца
И, Силы Света, как мне в мире этом тесно!
Никто меня не слышит! Город спит!
О, Силы Света! Как же он кровит!
Кровавее чем на закате солнце!
Потопнее, чем и проклятье Божье!
А я, последняя вещатель Слова,
Распухла, правдами напичканная, как селёдкой бочка!
И некому мне с ними поделиться.
И не с кем мне их Светом издариться!
И в душах и в умах, во всех! – лишь точки!
Ножи – в руках, а в мыслях – ложки!
Небо вымолило, всё-таки, но – снег.
Он падал, как просвировые крошки,
А может быть, как ласка сотен Вег,
А может быть, как Книги Жизни строчки...
Падал снег. О, как он падал!
Так, что падая, – взлетал!
И истаивая плакал...
Нет, не плакал, а рыдал!
Потому,
что железобетонность,
камень камневый, асфальтовый, кирпич –
Лишь пособия читают по охоте,
Как ловчее наохотить смерти дичь!
Чтоб потом, в добытом златоморге
с пузом полным этой дичи
сгнить!
Я знаю,
дорогу осилит идущий.
Я знаю,
что жизнь может услышать имущий.
Но где они,
те, что идущи?!
Но где они
Правдой имущи?!
Падал снег – безмолвное прощенье
всем, кто душу для него смог распахнуть.
Падал снег – любви большой моленье,
Той, которой и окрестованная крикну: «Будь!»
Но город спит... Одна во всей Беззвёздной
Иду по призрачному безвременью снежной мглы,
И в чрево ночи
умиротворённой
Вонзаю свет моей последнещей слезы...
И всё ж, как тиснет, ох, как тиснет грудь!,
всё та же вера, вера, вера в чудо!:
что кто-то крикнет, горл во сто, мне –
Правде –
«Будь!»
И станет на моей земле безлюдной
Людно!
|
