Мне было в ней знакомо всё – от головы до пяток,
Вот дом, подъезд и деревцо у лавки…
Иногда ей хотелось всё-таки что-то в глубине души своей спрятать,
Но предательски торчало из мешка шило или какие-то булавки…
Завидев меня, она удалялась прочь,
Говорила: «Ещё наколешься о шипы, прельщённый лепестками розы!
А я не выношу никаких телесных порч,
Потому что даже туза бьёт самый маленький козырь…»
Хорошо быть птицей и летать над полями до МКАДа,
Хорошо быть ланью или сайгаком в прерии,
Но плохо, что не растёт на этих полях авокадо,
И плохо, что нам не сойтись на просторах этой необъятной империи.
Иногда я заглядывал в её окно,
Где она сидела вечером в своём велюровом кресле,
Накрывшись пледом… ей было уютно, но…
Не давала покоя мысль, что всё хорошо… но если бы, если….
Она не знала, что я прячусь за оконным откосом,
Но почему-то упорно всегда избегала взгляда.
Правда, и не стеснялась меня, когда расплетала косы,
И наливала в рюмку какого-то зелья, а потом добавляла капельку яда.
Странные эти женщины! Разве они знают, что им нужно?
Зачем сидеть в одиночестве и зажигать свечи?
Может она ждала из командировки мужа?
А может быть, её взор просто притягивал Путь Млечный?
Её глаза заволакивала какая-то дымка.
Порой она сонно прикрывала веки,
И слушала, как за окном шумит Варварка или Ордынка
И всё вспоминала, что с ней случилось ещё в шестнадцатом веке…
И тогда я мог разглядывать её смело,
Мысленно трогая губами опущенные ресницы,
Она не знала об этом, но от восторга млела,
И думала почему-то, что ей это только снится…
Может поэтому она и не открывала глаз
И всё глубже погружалась в мир чувственных ощущений.
Вздрагивала от визга колёс, когда кто-то внизу давил на газ
Или в окно заглядывал первый солнечный луч, меняя комнатное освещенье.
Утром её кожа становилась нежно-прозрачной,
И на запястье проступали тонкие вены,
Однажды, я отыскал её лик на фреске толи Мазолино, толи Мазаччо.
…Но только в мечтах мы бываем с ней так откровенны.