ВСПОМИНАЯ ДАНТЕ
поэма
1990, 2002 гг.
Согласно флорентийцу Данте – преисподняя
состоит из девяти адских кругов; в восьмом из них
находятся Злые Щели…
На основании договоренности, достигнутой с Дирекцией Музеев Московского Кремля, Святейший Патриарх время от времени служит в кремлевских соборах. Верующие допускаются только по пригласительным билетам…
По материалам печати
1
Приближается осень… А осенью
мир – вчерне, но к итогам – готов:
даже к тем, что над адскою пропастью
спел нам Данте – все девять кругов!
И теперь – пусть невнятно, вполголоса,
затаясь – как полуночный тать –
обречен, знать, и я перед Господом
жизни скорбную книгу читать,
перелистывать главы в ней прежние,
где и сам-то себе я не рад –
слишком спутано всё, перемешано…
Вот страница: я – рай; вот: я – ад!
Вот я – раб; вот – наёмник; вот – праведник! –
на одну из тех скудных секунд,
что так правы – и так не по нраву нам –
так исправно готовым на бунт!
…Знать, и дальше, и дальше покатится –
день за днем, как за комом ком, –
до мгновенья, что вдруг объявится
и сожрет вдруг тебя целиком!
И, отбросив житейские хлопоты,
отзвучав – и струясь в высоте,
вдруг повиснешь ты в бездне безропотно –
в испытующей нас пустоте,
нас влекущей, зовущей, заманивающей, –
там, где слышит в испуге душа
тихий шорох – не крыл ли? – не зная еще
(и едва еще здесь дыша):
может, кто-то и впрямь с птичьим трепетом,
неизвестности всей вопреки,
то ли шепотом, то ли лепетом –
у посмертной нас встретит реки?
Только где там… Какие ангелы?
Только бесов – осиный рой!
А душа так слаба, так рано ей
в этот жадный воздушный строй…
То ли схватят ее, то ли вырвется? –
нет и тут у кольца конца…
А нырнешь – так ведь где еще вынырнется?
У какого всплывешь крыльца?
И вода – что-то слишком черная:
у такой – и не сыщешь дна!
Всё на месте стоит – упорная:
как судьба впереди – темна…
И не знает душа – что тут спросится?
Знает только – была права:
тут на крыльях – без крыльев! – носятся
даже те, из кого трава
прорастала – еще аж от Авеля! –
и роняли яблони цвет:
полу-белый ли, полу-алый ли? –
то ль – рассвет, то ли – крови след?
Впрочем, сколько весну ни выслеживай,
ни примеривай – полюса,
лишь тогда прорастешь подснежником –
как потянешься к небесам!
…Сколько Авелей мы оставили –
положили на мерзлый наст!
Помолитесь за племя Каинов –
сколько, сколько положат нас…
2
Ах, куда же, куда же, куда же нам
убежать, улететь, уплыть –
тьмы воздушной плывя мирАжами,
в бездны падая, – ввысь всходить!
Только это уже под занавес –
тот разбег неземной волны,
чтоб услышать небес нам благовест,
чтобы стали мы небом полны!..
Разве б;сы тебя обрушивают
в эту тьму и метанье во тьме?
Может, сам ты – и вопль твой, и – слушатель:
как свирепей всё – совесть в тебе?
Под свистящим ее шпицрутеном –
чтоб порядок небесный креп! –
всем брести по мытарствам, по муторным –
там, где каждый, кто глух и слеп,
прозревая, глядит – не насмотрится! –
с отвращеньем в свою черноту,
чтоб, услышав небесные звонницы,
в миг помилованный на лету,
стал бы райским он Моцартом, Рембрандтом!
Но, не ведая напрочь о том,
с невидимкою – ангелом смерти – мы
по асфальтовым рекам плывем,
и, в дремоте не чуя, не чувствуя,
что не прах мы, не прах мы, а храм! –
только мертвыми улиц мы руслами
уплываем к могильным холмам…
И лишь там просыпаясь – в затишье их,
слышит, слышит в испуге душа:
«Ты – моя! Остальное – излишнее!» –
чтоб понять всё потом, не спеша:
будет времени – долго; и долгая
будет в нем копошиться тоска,
разливаясь невидимой Волгою
средь кладбищенского леска…
3
Ах, душа, потаскуха немытая,
не к лицу тебе девичий плач –
не тебя ль насладит и под пытками
князь воздушный, любовник-палач?
В раз который – продашься и спаришься
с чернокрылой своей пустотой:
«Не стучите рогами, товарищи,
и копытами – по мостовой!»
Всем – дадут! Ну, кому – по полтиннику,
а кому – и по тридцать секунд:
на последнюю схватку с противником,
на последний стрелецкий наш бунт!
На последние наши борения,
на последнюю меру тоски –
на пороге того измерения,
где все мерки нам станут узки!
Ну а там – как расти? Как поставить нам
на иные масштабы житья
то, что в нас и от нас там останется, –
из самих из себя улетя?
Нам – священная истины ненависть?..
воскрешеньем увенчанный прах?
Только впишут ли в смертную ведомость
души, тлевшие в этих телах?
Или помнят еще нас, и числимся
в кондуитах небесных и мы –
чтоб цвести нам в пространствах немыслимых
чудным спектром бессмертной волны?
Чтоб ласкал бы ее и приглаживал,
не спускал бы хозяйский взгляд
Тот, Кто создал ее и даже ей –
по-отцовски, быть может, рад?!
4
Но покуда бодры современники,
что – напасть им Господней любви?
Не ее ль океана изменники
жгут, угнав у нее, корабли?
Значит, пеплом посыплем головы? –
чтобы спел нам потом соловей:
в этот мир вы приходите голыми,
а уйдете – еще голей!
Что там в море – нами покинутом?
Что там в песне – где нет соловья?
Или дали – из неба вынуты,
и гнильем зацвели края?
Маяки – покосились и свесили
к черным скалам лучи свои?
Обессилили, отнебесили –
эти стрелы и света струи?
И все свернуты карты и лоции?
И уж некому их раскрыть?
И уж море – самих нас сторонится
и уж жаждет от нас уплыть?
5
Неужели вот так и расстанемся –
с райской правдой земли и небес,
всласть оболганной нами, израненной,
но бессмертной – и с нами, и без?!
Неужели вот так и откажемся
от зажженной в финале зари?
И – свиваем крылатыми стражами –
не для нас звездный свиток сгорит?
И вот так – не живя и не веруя,
чудных истин стыдясь и боясь,
превратимся лишь в эту вот серую –
нет, не в землю, а попросту в грязь! –
у порогов тех домиков карточных
в глинобитной утробе пустынь,
где прикончат нас, переиначивая:
жалкой смертью – бессмертную жизнь?
Предадим наши храмы и ратуши?
Отдадим наши оды и дни
тех хоралов блаженных? И радужных
наших елок шары и огни?
Отдадим этим ордам ли, прайдам* ли
вавилонской звериной судьбы,
человечинки жаждущим снайперам –
наши души, как наши лбы?
Иль и впрямь обалдевшей Европою
на похитившем нас быке
понесемся мы в тихом шепоте –
при погасшем навек маяке?
– Спи, душа, спи, душа… Хорошо ли нам
в жаркой люльке торжественной лжи –
там, где рабству свободы мирволили,
позабыв про кривые ножи?..
там, где правды твои игрушечные,
позабыв про Завет иной,
европейскими мясами пушечными
к Третьей вызрели мировой;
там, где в скверах британских топчутся
толпы Английских арапчат, –
что мне, Данте, твои пророчества?
Мы – похлеще увидим ад!
6
…Ах, душа, мазохисткой зарёванной
сладко ль быть, кандалами звеня –
деклараций ли? прав ли – оковами? –
слыша дьявольское: «Моя!»
«Ты – моя!» – крикнут братство и равенство;
шулера сунут карты в рукав,
и когтистая лапа протянется –
разобраться: кто – прав, кто – не прав!
«Ты – моя!» – с минаретов над Венами,
«Ты – моя!» – закричит и Париж…
Ухмыльнется – собакам неверным их! –
полумесяц над скопищем крыш.
И над бледным, испуганным Лондоном,
над дрожащим Мадридом в ночи –
сарацинской кровавою одою:
«Ты – моя!» – пулемет застучит.
«Ты – моя!» – занавесятся крыльями
всей подземной слепой черноты,
перепончатыми эскадрильями
небеса – в знак земной пустоты!
…Или сами ступенями стылыми,
круг за кругом кляня, сойдем
в Злые Щели – ах, если б в могилы лишь! –
под родным флорентийским дождем…
И когда-то еще – возвращение?
И простит ли измену нам –
Тот, сказавший: «Мое – отмщение!
И его только Аз воздам»?
7
Догорайте же, пинии римские
на заветных семи холмах,
словно столпники апеннинские –
на закатом зажженных столпах!
Подарите нам Рима Первого
пепел крови и пепел слез:
пригодится и в Третьем, наверное, –
на прививку от сладких грез!
Осыпай, голубея, ельничек,
иглы лживые у Кремля –
в час, как бесы у стен скудельничных
бьют в куранты: «Моя, моя!»,
в час, как вьются в граните страшном том
испарения Щели Злой,
что над душами виснут нашими
мавзолейною пеленой.
Эти гимны ли – вновь лукавые! –
с губ сотрем, как паучий яд?
Или звезды, как встарь, кровавые –
напророчат нам новый ад? –
чтобы века сего совопросники,
чтоб Иуды любых мастей
вновь сложили бы, Русь погостная,
пирамиды твоих костей?
8
Не шагнуть нам воротами Спасскими –
через Божий, крестясь, порог,
где в глазок ястребиными глазками
день и ночь нас сверлит оперок…
Не пройтись под иконою Спасовой
нам – доколе не грянет час,
что вдруг станет второю Пасхою,
воскрешая Россию в нас, –
чтоб и Кремль снова чудо-городом
Божьих ангелов стал, где, крылат,
Патриарх – как хозяин соборов их –
райский вновь насадил бы сад! –
как радетель, отцами избранный,
управитель Святой Руси –
и с кремлями ее, и с избами –
как отец ее и как сын! –
не по датам, чинами назначенным,
по билетам даря благодать, –
русской кровью давно уж оплаченным, –
на которую им наплевать!
…Только где ж ты – Господнею волею –
долгожданный от века миг?
Умоляем, лелеем ли, молим ли –
сквозь него проступающий Лик?
Стертый в нас, и с той башни державнейшей –
фреской сбитой упавший во тьму,
Он кричал на лету: «Верно, мало еще
принял мук Я от вас – и приму!..
Но поймите, поймите, поймите же:
не палач, не чекист, не судья –
и земного последнего жителя
буду вовсе судить не Я:
только Образ ему дарованный,
только Лик Мой бессмертный в нем –
прокурор, ему уготованный,
и защитник перед судом!»
9
Не соврёшь ведь себе, не отвертишься:
не в собачьей вертячке крутясь –
человечьей срываемся смертью мы
вдруг с привычного круга – ей в пасть!
Знать, и нас ты, Москва, не помилуешь,
и меж тех боровицких бояр,
глядь, какой-нибудь новый их выкормыш
подведёт нас под новый пожар.
Заалеют снега наши белые,
унесёт нас лиса за леса…
Что с тобою, Россия, мы сделали?
И тебя – не от нас ли – спасать?
…Скачут стрелки в курантах – как ножницы
подстригают, куражась, ростки
прорастающей безнадёжности
краснозвёздной кремлёвской тоски...
А над нею кругами — Вышнее,
а под нею кругами — ад:
нет и круга здесь, Данте, лишнего –
вся вселенная Божия дышит в них,
каждый ждёт нас и каждый нам рад!
10
Что ж, и я, может, Данте, в старинную
путеводную карту твою
вдруг нырну головою повинною –
превращаясь со всеми в струю
душ отшедших незримо-воздушную,
чуть колеблясь, как дыма извив,
всей тоскою российскою слушая
итальянских глаголов прилив;
нашу общую думу думая,
проклиная весь мир и любя,
флорентийской лазури струнами
душу русскую теребя, –
умирая и жизнью новою
уносясь от родимых мест,
только Божие, только слово я
не отдам – мой проклятый крест! –
мой блаженный – и в жажде юродивой
прокричавший во мне площадям:
– Ни земной, ни небесной родины
я, уроды, вам не отдам!
…Чтоб увидеть лишь: на прощание
мир, проваливаясь за горизонт,
вновь подарит нам, как обещание,
луч последний, прекрасный – как сон,
чтоб шептала душа, им влекомая,
вот такой же душе среди тьмы:
– Что ж, ведь всё в преисподней
знакомо нам…
До рассвета – потерпим и мы!
1990, 2003
|
