Дали молчания

Куда только не забрасывала судьба Равиля Бухараева, словно испытывая на прочность и выдержку. Его жизненный путь простирается от Великобритании до Австралии, от Венеции до Казани, образуя своеобразный крест, подъять который на рамена по силам разве что поэту.
Биографией жизни Бухараева мотивируется художественное пространство его стихов, так сказать, география поэзии, дали которой необозримы. Кстати, отметим, что поэт сближает эти понятия – биография и география – в двенадцатом сонете венка сонетов «Жук и Жаба». Их близость подчёркнута поэтом и в «Дне мёртвых»: «С простором домогаюсь я родства…», «я в родстве с простором».
Сопряжение географической дали с далью-судьбой находит своё наиболее кристальное воплощение в паре даль-доля, в которой даже звуковая близость понятий сигнализирует о неразъятости пространственных и судьбинных представлений автора, на пересечении которых рождаются его лучшие творения:

Господи, далеко и далёко,
в трудных грёзах и в чарах удачи
мнился мне чёрный хлеб – без попрёка,
мнился мне ковш воды – без отдачи,
мнилась мне тишина – без подвоха,
мнилась мне вышина – без причастья,
мнилось мне, что поймут с полувздоха,
с полуслова и полунесчастья…

Эти стихи открывают книгу Равиля Бухараева «Отпусти мою душу на волю», изданную московским издательством «Время». В них, в этих далеко-далёко изначально заданы просторы поэтического мировидения поэта, дали его души, чувств, переживаний – ведь именно об этом идёт речь в процитированных строках. Открыть её самые потаённые уголки – значит, познать, найти себя, смысл своей жизни – в этом и заключается цель творчества, в том числе и Бухараева.
«Я сопряжён с тобой // Божьими далеками…», – пишет поэт в стихотворении «Знаю, что ты живой…». Окказионализм «далека», синтезировавший в себе представления об уже отмеченных далеко-далёко, даёт возможность склонять эти наречия, несклоняемые по законам языка. А склонять – это значит увидеть их как предмет, открывающийся в различных ипостасях, в многообразии отношений с миром и положений в нём, то есть как предмет познания. Так даль становится не только достигаемым, но и постигаемым понятием, морально-нравственной, духовной, философской категорией – хронотопом, аккумулировавшим в себе самые волнующие, заповедно-сокровенные мысли и переживания, ценностные взгляды и установки автора.
В подтверждение сказанному звучат стихи поэта: «та же даль в миру // и те же духа тяжкие усилья – // взойти, как цвет вишнёвый на ветру…» («Моление о чаше»). В «Дне мёртвых» понятие пространства сопрягается с добром, человечностью: «Я чувствовал, что все ко мне добры, // ещё не понимая, что пространство // раскроено на страны и дворы». Поэт пишет о «болях-просторах»; о «боли чужбины», что «раздастся вширь» («Венок дикорастущих сонетов»); о дали-воле в стихотворениях «Воля», «Отпусти мою душу на волю…», в цикле «Цветы граната»: «Любовь моя, мы наконец на воле!». Кстати, в первом стихотворении цикла в блестяще развёрнутой метафоре воплощена ещё одна даль – даль сердца: «Разинув глаза, // золотые зрачки страстотерпца, // летит стрекоза // сквозь пространства пустынного сердца».
Говоря о далях Бухараева, конечно же, нельзя оставить в стороне дали времени: «я озирал всю землю как родную, // века сверяя по ручным часам». В «веки вечные назад» («Великая сушь») устремлён поэтический взор автора, открывая всё шире и дальше дали памяти. «Ты волен жить и волен жить на воле, // но забывать не волен ты, увы…», – такую установку даёт себе поэт. И это оправдано не только творчески, но и по-человечески: в прошлом остался самый дорогой человек – безвременно ушедший из жизни сын.
Безысходной болью полнятся стихи поэта: «легко // проморгал всё, что делалось рядом, // оттого что смотрел далеко» («Осень в частных лесах»). Его душа потому и рвётся в дали, что они на время утишают боль. Но так и не находит себе места, не знает, куда прибиться («Вернулся бы, зная зачем и куда, // уехал бы, зная откуда…»). И стезя поэта нескончаема.
Я не ради красного словца обронил слово стезя. Это понятие в числе излюбленных у Бухараева, особенно в стихах, посвящённых памяти о сыне: «прямо к солнцу ложится стезя» («О тебе не подумал бы – был…»), «к какому-то иному откровенью // нас возведёт стезя» («Прости, что, на чужбину улетая…»). Стезя – это путь не в горизонтальной плоскости. Это вертикаль, уводящая к Богу, по которой ушёл горячо любимый сын:

Стезёю прямой и отвесной,
какою снега снизошли,
скользя над развёрстою бездной,
над вечным мученьем земли,

ты разве свеченье воскрылий
в прозрачной и призрачной мгле
да жгучее имя Василий
оставил на этой земле.
(«Когда мы с тобой разлучились…»)

Неизбывная боль, прожигающая душу «стезёй слезы», устремляет вслед за сыном и Равиля Бухараева, для которого этот путь становится стезёй-поэзией: «нужно продолжать Дорогу // от слова к слову на пустом листе». Это и есть самая заветная Истина поэта, путь к которой в земной жизни нескончаем и потому которая так и не может быть изречена: «Неизречённость – истина – стезя» («С неизречённого»). Так рождается ключевой в лирике Бухараева мотив – мотив молчания.
«Улыбкой молчания» метафорически обозначил его поэт в «венке туманных сонетов» «Зов». Эта «улыбка» невольно воскрешает в памяти «божественную улыбку страданья» Тютчева из стихотворения «Осенний вечер». Как мы увидели, и у Бухараева она вызвана страданием. Не случайно, что мотив молчания, как и у Тютчева, звучит в стихах о поэтическом творчестве, речи. И мысль в них воплощена тютчевская («Мысль изречённая есть ложь»): «Умелая строчка особенно скверно врёт» («Жук и Жаба»); «прозрачна лишь неизречённая речь» («На жёлтой, уже приполярной Оби…»). Но изначально взятый тютчевской нотой, мотив молчания Бухараевым постоянно варьируется, углубляется, высвечиваясь разными гранями: «как душа промолчала, так она и права» («Постскриптум»); «ясней очертания Бога // на листе, что остался пустым» («Всё грешней, всё живей, всё тревожней…»); «молчанье – спасенье» («Затишье»); «Лишь молчанье – превыше всего – // чувство с чувством случайно сличит…» («Тилфорд»); «пусть молчаньем дальше длятся строфы: // след Иисуса явлен на песке // и в жизнь уходит от венца Голгофы» («Моление о чаше»). Молчание, немота, тишина – непременные условия рождения поэзии-истины, о чём раз за разом не устаёт повторять поэт: «Потом немота наступает, которая речь» («Жук и Жаба»); «Молчание – речи предтеча» («Метеопролог»); «тишь в душе – предвестье слова» («Зов»); «Вдохни тишины – вдруг да выдохнешь слово» («Уэй»).
Такое молчание сродни «громкому», «на весь мир» произнесённому слову. Поэтому вполне органично, при всей своей парадоксальности, прозвучала строка «Молчанием крича» в стихотворении «Великая сушь». Поэтическое слово Бухараева звучит одически высокой нотой, возносясь до неба. Высота слога – характерная черта стихотворений поэта: без намёка на ложнопафосность, высокопарность, напыщенность. Она сближает их с «высокими» одами эпохи классицизма – времён Ломоносова и Державина. Понимая это, Бухараев, создавая свои творения, то и дело обращается к арсеналу поэтических средств Оды – с её установкой на звучание, на то, чтобы быть услышанной.
Это заметно, в частности, в фонетическом строе его произведений. Художник часто прибегает к инструментовке стиха, но не ради внешней красоты, мелодичности. Благодаря ассонансно-аллитерационным звукосочетаниям, изображаемое становится более зримым, а поэтическая мысль выражается полно и художественно убедительно: «Лоза ползла в поволжской тишине…»; «листву листая»; «Больше в голову брать не хочу я, // Как, спасенья не чая и подвоха не чуя, // Я выпростался из этого языка»; «Мне детство вспоминается всё реже; // всё режет по живому…»; «долог долг, а жизнь жива и лжива».
Высоко-одическое звучание стихов поддержано у Бухараева и посредством рифм. Часто поэт прибегает к такому способу «рифмования», когда строка заканчивается словом служебной части речи, например, предлогом:

За смутным простором – за тем, за
которым закат и туман,
во тьме начинается Темза,
а дальше – опять океан.
(«Мост Ватерлоо»)
О ящерка меди, свети на
самшит в исступлении дня!
Судьбы и любви паутина
уже не отпустит меня.
(«Цветы граната»)

Голубая смоковница за
озарённым забором.
Я горе воздеваю глаза
озабоченным взором:
солнце!
(«Разлука»)

Этот приём помогает поддерживать напряжённость речи, высказанной как бы «на задыхании», в момент наивысшего эмоционального подъёма.
Лексический состав стихов Бухараева тоже обладает одической силой, направлен на реализацию ораторской установки лирики поэта – она вся есть как бы обращение – «во весь голос» – к людям, способным услышать, сопережить, разделить боль утраты. Примером ярких лексических средств у Бухараева могут служить бесчисленные эпитеты, метафоры и особенно парадоксы, многие из которых даны на грани жизни и смерти: «Пока способна умирать – // Жива душа» («Мне умирать сто раз на дню…»); «Любовь жива – когда она убита» («Мотылёк и гиацинт»); «так неистово хочется жить, // что готов умереть я» («Разлука»).
Неугасимая память о сыне приводит к его обожествлению, вознесению до горних высот – то есть к так называемой в науке об оде гиперболизации образа: «Ты шагаешь – пешком по воде. // Ты идёшь, где другому нельзя, // прямо к солнцу ложится стезя, // И по этой стезе золотой // ты в кроссовках идёшь, как святой» («О тебе не подумаю – был…»); «Когда мы с тобой разлучились // и вечность тебя повела, // вослед за тобою влачились // по хляби два белых крыла» («Когда мы с тобой разлучились…»); «он машет мне рукою с облака, // небесный сын мой» («Рука моя тянулась к посоху…»).
Неутихающее страдание явлено в «сквозных» повторах, возвращающих, словно в причитаниях, к одному и тому же – самому наболевшему. Это и повторы слов, синтаксические параллелизмы, анафоры, рефрены. Нет нужды приводить здесь примеры – их можно встретить во многих стихах поэта. Ту же функцию выражения щемящей боли выполняют композиционные кольца или же венки сонетов, всё туже и туже стягивающие душу поэта. Название его книги «Отпусти мою душу на волю», также как и одноимённого стихотворения, будто бы выдохнуто на самом краю человеческого страдания.
Завершая разговор о стихах Равиля Бухараева, хочу отметить, что, несмотря на кровоточащую боль утраты, ничуть не ослабевающую со временем, поэзия автора, как и подобает истинно высокому художественному явлению, не замыкает человека, а с каждым новым творением пролагает пути в новые миры. В этом и есть её высокое назначение.