Главным свойством стихов поэта Елены Бурундуковской я бы назвал их музыкальность, но не в том узком смысле понятия, с каковым чаще всего употребляют его критики и литературоведы в своей профессиональной деятельности, имея в виду под этим словом мелодику, звукопись, а в широком значении, включающем в себя все уровни поэтики – от низшего фонетического до высшего идейно-смыслового.
Действительно, стихи Бурундуковской очень мелодичны, напевны: «Учебник жизни собственной пишу. // Пишу – и рву, и комкаю страницы, // Где ничего не может повториться. // Пишу, и рву, и комкаю. Спешу».
Эти строки могли бы стать эпиграфом к лирике поэта. Не случайно, что первый стих дал название книге стихотворений, изданной в 2004 году. Здесь в полной мере проявилась напряжённость души автора, погружённой в нескончаемый процесс творчества, устремлённого к достижению совершенства, установлению гармонии. Несмотря на то, что до обретения этой гармонии предстоит пройти нелёгкий путь, судя по смыслу фразы, стихи выстроены очень гармонично. Сквозные ассонансы у, о наполняют душу некой умиротворённостью, придают стройность расколыхавшимся было эмоциям. Такое чувство я всегда ощущаю, когда слушаю органную музыку.
Говоря о музыкальности стихов Бурундуковской, нужно прежде всего говорить об обилии в них "музыкальных" образов: «Детская скрипка поёт под сурдинку»; «Собираешь себя по крупицам, // И читаешь, как ноты – с листа»; «Кто-то слово задумчивое нараспев произнёс»; «Певучей речи слог знакомый…»; «Голосистое дерево, усыпанное воробьями…»; «Опять листва поёт и пенится, и ропщет…» и др. А в заглавии стихотворения «Симфония утра» музыкальный лейтмотив явлен открыто, задавая тон звучанию произведения и выражая его ключевую мысль о высшей гармонии жизни.
Исток мелодичности стихов Бурундуковской, видимо, нужно усматривать в её музыкальном образовании. Но, конечно же, важнее всего здесь особый строй души, который присущ людям искусства, особенно музыкантам и поэтам со свойственным им углом мировидения, помогающим прозреть порядок, лад жизни. А ещё для них характерна погружённость в мир человеческой души, способность чутко воспринимать и воспроизводить её музыку.
«Голубиный, ласковый, короткий, // Долгий миг наедине с собой», – пишет Бурундуковская в своих стихотворениях, признаваясь тем самым в любви к тишине, к уединению. Но эта уединённость ничуть не свидетельствует об узости поэтического кругозора автора; наоборот, она расширяет его взгляд на мир. Его уединённость, погружённость в себя сродни приобщению поэта к творящейся на глазах жизни:

Сладкое время, когда всё замерло,
Прислушиваясь к себе.
Когда хочется встать на цыпочки
И вытянуть шею.
Если погладить дерево,
Оно вздохнёт и шевельнёт веткой…

В этом смысле поэт оказывается наедине не с собой, а «наедине со всеми». Причём он желает быть приобщённым не только к происходящему на глазах, но и к минувшему, а через него – к вечности. Мотив прошлого настойчиво звучит в стихах Бурундуковской: «В соборе католическом темно <…> Здесь прошлое с лихвой сохранено, // Здесь ничего не смазано, не стёрто»; «как мельницы, тени минувшего машут руками». И хотя прошлое «соринкой колется в глазу», поэтесса не устаёт вспоминать о нём, ведь там осталось её детство, мотивами которого окрашены многие стихи автора. Прогулки по аллеям памяти ему явно приятны: «Так и хочется к этим прилизанным, щуплым прильнуть // Раскосевшим дверям в бесконечное детство».
Эти «прогулки» порой погружают поэта в некое состояние не то сна, не то полузабытья, которому вполне созвучными оказываются мотивы сумеречности, вечера, ночи, мрака, выстраивающие художественное времяпространство стихов автора: «Ночь стоит за порогом»; «В три часа пополудни кромешная ночь»; «сумерек утренних стынущий сбитень»; «вот уже во тьме // Каналы переулков тупиковых». Даже книга – не жизни ли! – порой воспринимается в мрачных тонах: «Морщинистый, заплесневелый том. // Как в погребе, в нём сумрачно и душно <…> Чугунный мрак насупленных страниц». В «сумрачные» тона окрашено не только, так сказать, земное пространство, но и вся вселенная: «В тенистом полумраке бытия…».
В стихе «Эти сумерки терпкие…» (курсив мой – Р. С.) поэт даёт сугубо личностное, субъективное восприятие сумерек. Посредством этого, мотив сумрака-мрака перерастает своё «реальное», прямое значение, обретая хронотопический, художественный смысл утрат, потерь: «Чем этот сумрак застеклённый // Чреват – потерями, дарами?».
В состоянии мрака, лишающего лирического героя возможности видеть мир в его истинном свете, ему ничего другого не остаётся, как «надеяться только – на ощупь», бытовать, доверяясь лишь своим чувствам, душе, полагаясь на свои ощущения, проверяя ими состоятельность жизни и человека. Видимо, этим существованием «на ощупь» определяется ещё одно качество поэзии Бурундуковской – ассоциативность. Эта черта «раскрыта» поэтом, дана как бы «в процессе» в стихотворении «Есть память ощущений…»:

Вдруг что-то поднимается со дна,
Невнятное, как отраженье звука.
И вот уже протянута извне
Пространственная цепь ассоциаций.
И тень от абажура на стене
Качается. И голоса толпятся…

Так, через цепь ощущений, мыслей, чувств, переживаний происходит оживление видений прошлого, рождение поэзии «живой жизни». Благодаря ассоциативности поэтического мышления, поэту удаётся воскресить самое ценное. Одно из стихотворений начинается вполне пейзажной зарисовкой: «Как дразнят запахи пасленовых культур, // Когда спускается вечерняя прохлада // В весёлом сумраке запущенного сада // Среди воображаемых скульптур!». Но вот: «как искра вспыхивает» «память ощущений» – и поэт оказывается на пути «В те пахнущие сладко времена, // Где осы беспардонные кружили, // И в небе зрела полная луна, // И мама с папой были ещё живы». Таков высший смысл ассоциативности, ведущий к обретению утраченного, к утверждению жизни: настоящей через былую и былой через настоящую.
А впрочем, время-жизнь едино: «Нет ни прошлого, ни будущего нет, // Только этот между выдохом и вздохом, // Безымянный, косо падающий снег, Обрамлённый перекладинами окон…». Ощущение «мгновенности» бытия и полноты краткого мига жизни свойственно Бурундуковской. Этот миг – едва уловимая черта, грань, на которой неизменно находится лирическая героиня. На его ощущении, может быть, даже предощущении, на нахождении между – между сном и действительностью, явью и неявью – осуществляется бытие всего мироздания и жизни поэта: «Неуловима жизнь, сиюминутна. // Ещё вдали. Уже – вчера» – здесь даже стираются границы между пространством и временем. Такое положение-состояние мира и поэта даёт автору право утверждать мысль о «единственности» жизни («В этой жизни единственной, где между «да» и «нет» // Только лезвие бритвы опасной просунется разве…»), а стало быть, её неповторимости и потому неоценимой ценности каждого мгновения существования. Этой мыслью Бурундуковская кажется мне особенно близкой И. А. Бунину, так же, как она близка ему и своей импрессионистичностью.
Основанная на стремлении художника к непосредственному воспроизведению своих впечатлений, настроений, импрессионистичность включает в себя такие признаки творческого письма, как, с одной стороны, размытость, стёртость, неясность картин, поскольку на первом плане – ощущения и переживания творца; с другой – мимолётность, неуловимость явлений, образов, так как в их основе не столько зримая реальность, обладающая относительной устойчивостью, сколько движения души человека. Всё это характерно для стихов Бурундуковской: «Черты неясные, глухие, // Приметы, стёртые на взгляд, // Способны вызвать ностальгию, // Настроить на щемящий лад»; из «Мимолётного счастья»: «Солнцем закатным снизу подсвеченный сад. // Снова мгновенная эта приснилась картинка. // Пышные гроздья соцветий висят, // Детская скрипка поёт под сурдинку». Даже в пластично-выпуклом, зримо-предметном пейзаже сквозит видимость, кажимость, миражность: «Прыткий ветер деревьям подолы задрал. // И кустарник в припадке, и клонит макушку. // Как мираж, растворяется белый квартал. // Бьётся тонкая прядь на ветру, непослушна». И художественно это вполне оправданно, поскольку здесь всё рождено воображением поэта. То, о чём рассказывается в стихотворении «Мираж», откуда приведены строки, – не явления действительности, а желаемое, грёза, хотя, признаться, она и является для поэта высшей, самой что ни на есть зримой реальностью.
Особого внимания с точки зрения импрессионистичности требует к себе стихотворение «Вечер. Дождь». Считаю его одним из лучших пейзажных произведений Бурундуковской. Пожалуй, я назвал бы его «визитной карточкой» поэтессы. В нём есть что-то левитановское: вечер-сумерки, тишина-безлюдность, одухотворённость пейзажа, полная слитость природы и человека. «Мы бродим и слушаем вечер, // Размытую, смуглую речь. // И тянутся тени навстречу // Неясным предчувствием встреч». Эти строки – удачный пример для иллюстрации импрессионистичности письма поэта. Здесь «налицо» и размытость-неясность образов, и неуловимость-мимолётность бытия. Некое даже не чувство, а предчувствие, воплощённое в едва ощущаемом перетекании-превращении теней, отбрасываемых реальными предметами, в тени, в пейзаж души. Сплошь инструментованное, в своём финале стихотворение выливается в необыкновенную по своей лиричности музыку души, озвученной «сквозными» ассонансами и аллитерациями: «И воздух пропитан прологом, // Зелёной загадкой начал. // И катятся капли полого, // И ластятся листья к плечам».
Бурундуковская – поэт своего времени. Вызревание лирика и обретение им своего, а не заёмного, поэтического голоса происходило в последнее десятилетие XX-го – в самом начале нынешнего века – чудовищного для нашего народа времени. Поэзия этих лет отмечена мотивами распада, ухода, запустения, явившимися отражением процесса распада страны, духовного разложения нации, подавленности человека и подавления всего человеческого.
«Запустенье, и ветхость, и запах печали в дому» – так начинает поэт одно из своих стихотворений. Человек оказывается лицом к лицу со вселенским хаосом, которое есть отсутствие гармонии, порядка. Автор чувствует опустошённость души, мотивированную этим, а ведь по его признанию, «ничто так не давит, как эта, внутри, пустота». Возникает неодолимое желание организовать силой своей души рассыпанные звуки жизни, хаоса мироздания, которое без человека – холод, безжизненность космоса: «Тепла в природе нет – // И жизни нет». Отсюда вполне понятное стремление поэта «наполнить» окружающую действительность человеком, любовью, состраданием, отчего реальность обретает смысл и таким образом гармонизуется: «…здесь всё движется любовью. // Лишь ей одной». Наступает «минута ясности», освещённая человеческой мыслью, творчеством, благодаря чему происходит обретение смысла жизни: «…вот уже я внятно слышу, // Как зреют злаки у межи. // Их голоса понятней, ближе, // И мысли вечные свежи».
В гимне человеку я усматриваю неподдельный, искренний гуманизм, чем всегда отличалась русская литература – тем она и велика. В этом смысле я назвал бы Бурундуковскую достойным продолжателем лучших традиций отечественной словесности. Традиционность – одна из характернейших черт творчества автора. В стихах поэта без труда можно услышать «нотки», мотивы, переклички с Баратынским (поэзия сумеречности), Тютчевым (поэзия мысли), Фетом (слитость природы и человека), Буниным (импрессионистичность письма) и другими классиками. Поэтом умело вплетены в узорную ткань стихов отдельные образы-аллюзии, реминисцентные выражения: «беременное небо» (Есенин), «как воду воздух пьём» (Пастернак), «растут, не ведая стыда, // Стихи одни да мусорные кучи» (Ахматова). Я уже не говорю о конкретных «указаниях» самой Бурундуковской в заглавиях произведений: «Прощание с Мариной», «Мандельштам. Реминисценция». Или в эпиграфе из Бродского к стихотворению «Жилище ангелов бумажных». Такова мера откликчивости, широты поэтического дыхания художника.
Жизнь воспринимается Бурундуковской как книга: «…новая жизни страница // Трепещет и рвётся из рук». Кстати, я усматриваю здесь ещё одну, глубокую связь с поэтом-современником Инной Лиснянской, перекличку, например, с её стихотворением «Под переплётом». Жизнь-книга – явление культурное, окультуренное, то есть освоенная человеком система. Одна из лучших книг поэта так и названа – «Учебник жизни собственной пишу…».
В русской культуре книга всегда являлась (в последние десятилетия, к сожалению, всё меньше) носителем этики народа. Это характерно и для Бурундуковской, в связи с чем чрезвычайно важным оказывается этическое пространство её стихов, наполненных болью, состраданием, памятью, любовью: «Я не знаю, смогу ли прижиться на этой земле, // Обойдённой страданием, чувством вины обделённой, // С вечной тягой в крови к пепелищам, к остывшей золе, // К обжигающе яркой звезде, полуночной, студёной».
В поэтическом мире автора, как бы через увеличительное стекло души, всё масштабируется. Даже, казалось бы, самые маломальские предметы и явления мира обретают вселенские масштабы. Это помогает поэту наделить их огромной смысловой нагрузкой. Они начинают выражать «вечные» проблемы жизни и смерти: «Листвы задрогшей трепетанье, // Сухая муха в паутине. // Загадка жизни, смерти тайна // На ученической картине». Таков уровень мировосприятия и мировидения художника: «Кленовые мерцают семена – // Живая связь между землёй и небом»; «Июль прошёл. И лето решено. // В тяжеловесной формуле цветенья // Сквозит итог…».
Итак, жизнь одухотворяется, наполняется смыслом – благодаря усилиям человеческой души. Всё в человеке и через человека – такова философия поэта. Человек творит себя и мир: себя через мир и мир через себя. У Бурундуковской дело доходит порой до того, что он смотрит на себя как бы со стороны, как на нечто им творимое:

Я нарисую всё как надо.
Я нарисую всё как есть.
Вдали толпящееся стадо.
Нахохлившийся, сивый лес…
И дальний голос электрички,
Что приближается сипя.
И мельком, сбоку, по привычке,
Глазами чьими-то – себя.

Здесь зримо воплощён выделенный Бахтиным ключевой принцип творчества: видение себя со стороны глазами другого. Тот принцип, который нами в писательской и в жизненной практике всё более утрачивается. А ведь без этого невозможны ни самоанализ, ни осознание греха, стало быть, закрытым оказывается путь к нравственному совершенствованию, что есть ничто иное, как со-творение самого себя. Вот каковы глубоко этические, морально-нравственные корни жизни и творчества. Без их осознания пусты и несостоятельны какие бы то ни было потуги приобщения к Богу.
Бурундуковской это удаётся, отчего душа поэта и Бытие оказываются целиком созвучны: «Как развиднелось к вечеру на небе, // Как прояснилось к ночи на душе…». Жизнь видится как чудо, Божья манна, необыкновенная радость. Всё настойчивее звучит мотив весны – сопредельное сумеречному, но совершенно полярное по пафосу «времяпространство»: «Весна весь мир заполонила вдруг!»; «Сигналит птаха боевая // На ультразвуковой волне, // И жизнь совсем не убывает – // Накапливается во мне». Даже на уровне фонетическом явлено торжество жизни: «И жизнь безделица, вещица, // Доставшаяся без труда. // И на лотке у продавщицы // Редиски рдеющей гряда». Звукоиды рд, которыми инструментованы эти стихи, зримо, пластично выражают мысль о радости-даре жизни.
Понимание её таковой сродни возвращению к изначальному восприятию мироздания, свойственному ребёнку, ещё им не утраченному. Может быть ещё и поэтому, а не только потому, что Бурундуковская – мать, и многие её стихи – о сыне, у неё так много стихов о детстве, хотя, безусловно, одно с другим тесно связано. Как бы там ни было, но одними из самых лучших созданий поэта представляются те, что воспевают жизнь в её незамутнённости, как Чудо – в каждом её проявлении, в каждом миге:

Шелушащихся сосен ласкающий шелест.
Розоватая кожица гибких верхушек.
И небесный покров тонкоперый ячеист,
И податливый полдень июньский воздушен…

Думаю, именно полнотой ощущения жизни объясняется метафорическая плотность этих стихов и вообще в целом стиля художника.
Такое целостное мировосприятие, основанное на единстве, слитости мира и человека, вырастает в творчестве поэта в целую симфонию жизни и его души: уже не отдельные, «рассыпанные» звукоявления, звукопредметы (эти понятия-неологизмы вполне применимы к поэтике Бурундуковской), а вся, без разъятия, действительность. Симфония жизни, отражающая полноту мироздания в его целостности, гармонически и гармонично сочетающая все предметы, явления мира, в том числе и человека. Это музыка бытия, длящаяся в веках, в поколениях: «Я с вязаньем сажусь и мурлыкаю что-то под нос, // И двухлетний сынок, повторяя меня, продолжает».