Это то, что болит…

Когда читаешь стихи Тимура Алдошина, в душе рождается образ некоего «пленного духа» (М. И. Цветаева), тоскующего в своей телесно-земной оболочке по невыразимой человеческими словами Тайне Мира, устремлением к которой я обозначил бы пафос всего творчества поэта, в том числе и стихотворения «Огорчение солдата»:

Если существует Ира просто –
значит, есть и Северная Ира.
Там и находился полуостров,
где оберегалась Тайна Мира.

Значит, так, мы вышли к водопаду,
дело было, говорится, в шляпе –
а дракошка говорит: не надо,
вот скажу, кто вы такие, папе!

Оставалось-то: пройти к истоку,
взять яйцо да положить в лукошко!
Но пришлось бы поступить жестоко,
прямо скажем, с маленькой дракошкой.

Ничего б, конечно, не успела
никакому папе, врёт нахалка…
Но полковник говорит: не дело
обижать – ребенок всё же, жалко.

Взяли и обратно повернули.
Так и не узнали Тайны Мира…

Как видим, разгадать её невозможно; это равносильно нанесению обиды ребёнку, совершению святотатственного поступка разрушения детской очарованности Чудом Жизни. Может быть, эта Тайна Мира и есть та изначальная субстанция Бытия, над разгадкой которой тысячелетиями бились и бьются философы, учёные, поэты? Алдошин называет её «Те и Эти Светы» – так озаглавлен первый поэтический сборник автора. По словам поэта, это «некая сущность, которая не идентифицируется», некая «пустота», из которой всё исходит и в которую всё возвращается – «святая», «светонесущая» пустота, начало и исход всей жизни. Трудно обозначить её каким-то определённым понятием, поскольку любое понятие – это продукт человеческой мысли. А Тайна Мира – вне её познания; к этой Тайне можно лишь прикоснуться, озарить светом души. Она доступна созерцанию лишь обращённого к ней духа.
В программном для творчества Алдошина стихотворении «Если в привычке к письму есть смысл…» смысл и цель поэзии видятся в том, чтобы «начертать о том, // что не умеет сказать сам лист // о пустоте», в порыве за грань земного, материального – ко всему тому, что Вне, к миру высших начал бытия. Этим я объясняю и некоторую высокопарность, точнее, высоту поэтической речи, свойственную стихам поэта. Он не пишет стихи, он их речёт. Даже стихотворение, обращённое к ребёнку, которое, казалось бы, должно быть предельно конкретно, «в соответствии» с особенностями детской психологии, воспринимающей мир в «конкретных», «чувственных» образах, целиком пронизано понятиями отвлечёнными, обозначающими высокие бытийные категории:

Покуда существует рай,
и жизнь не взламывает двери,
в шары с планетами играй,
подобен богу или зверю.

Всё мироздание в горсти,
как нераскрывшееся семя,
держи – покуда прорасти
тебя не заставляет Время.

Не торопись, дружок, узнать,
кляня опеки постоянство,
что отличает землю-мать
от вольной мачехи пространства.

ещё придёт твоя пора
в тисках всемирного конвоя
асфальт вселенского двора
пробить безумной головою.

Я менее всего склонен относить эти «детские», на деле совсем недетские, стихи к просчётам, к издержкам письма: вроде, так для детей не пишут. Таков уж слог поэта, всей душой предавшегося к созерцанию тайн бытия. У него даже самое, казалось бы, никчёмное явление вдруг обретает «судьбинный» смысл, как, например, в стихотворении «Взял ключ без спросу и достал варенье…».
Для стихов Алдошина характерным приёмом является написание не собственных имён существительных прописными буквами. Более того, ими порой начинаются даже глаголы. Ясно, что таким образом поэт акцентирует внимание на ключевых понятиях, явлениях, наделённых «высоким», «актуальным» значением: «Пусть дальше Снег. Опустим занавески. // Решать судьбу она (зима – Р. С.) сама вольна…». В стихотворении «Потом она устанет и остынет…», откуда взяты эти строки, Снег – это не просто снег, изначально лишь как явление повседневной, «обытовлённой» нами природы. Здесь Снег, как и Зима, – нечто гораздо большее, много- и великозначимая категория.
Вообще, образной системе Алдошина свойственна символичность. На мой взгляд, без учёта многозначности, характерной для символа глубины смысла, нельзя, например, прикоснуться к «тайне» образов стихотворения «Лесенка, туда-обратно…». Безусловно, символичны образы Камня, Звезды, Игры – устойчивые в поэзии символы печали, смерти, веры, памяти, вечности, любви, души, мечты, надежды, судьбы, творчества… Разве здесь они не востребованы автором? И как без учёта этих символических значений поэту было приуготовить появление Её, «поднебесной», – образа Вечной Любви и Женственности? Любопытно, что в контексте этих «высоких» образов даже вроде бы вполне реальная детская игра «в секрет» обретает символическое значение: «Под крапивою забора // с пёстрым фантиком Секрет // тёмным стёклышком собора // стережёт небесный свет». Не знаю, кому как, но для меня этот Секрет играет вечными бликами Жизни и Смерти.
Есть у Алдошина стихи, которые без «скидки» на их символическое значение и понять-то невозможно, как, например, строки стихотворения «Когда нарядну и прелестну…»:

Когда нарядну и прелестну,
корову волокут на бойню,
мир слышит горестную песню,
а зверь глядит на колокольню:

«Я не для смерти наряжалась,
я петь хочу в церковном хоре!»
В сердечках возникает жалость,
и мясники уходят в море…

Привыкшему к «прямоте» суждений читателю, воспитанному на стихах классического поэтического наследия «золотого века», впору воскликнуть от этих строк: что, мол, за несуразность?! Как можно корове «наряжаться» и «петь в церковном хоре»? И уж кому-кому, но никак не мясникам уходить в море – привычное для романтиков пространство. И, пожалуй, читатель, привыкший видеть «внешнее», преходяще-земное и не приученный провидеть за ним «вечное», будет прав. Но ведь дело как раз в том, что здесь нужно не столько зреть, сколько прозревать. Главное здесь не то, что изображено, а то, что выражено, – мотив жалости, страдания и сострадания. Потому и понадобилась Алдошину корова, что через память о «Корове» Есенина пробуждается это чувство, становясь вселенским благодаря соотнесению с блоковским стихотворением «Девушка пела в церковном хоре…», возникающее посредством слишком «явной» рифмы «хоре-море». Таким образом ключевым для понимания стихом оказывается строка-«подсказка» «В сердечках возникает жалость», в свете которой и должно восприниматься произведение о любви ко всему живому, о тоске по человечности.
Тоска составляет стержневой пафос поэзии Алдошина:

Третий день не возят кухню, дождик льёт,
сорок раненых в подводах ждут судьбы.
Бесконечная тоска чужих болот…
(«Хирург»)

Хорошо ожидать нерождённое,
погружая вдвоём в образа
восхищеньем тоски измождённые,
побеждённые Чудом глаза.
(«Если мальчик родится у дерева…»)

…сироткой при двух отцах,
беспризорен, отпет,
прячет в маски тоску Лица
неопознанный Свет.
(«Свет есть палка о двух концах…»)

В стихотворении «Нас окружают образы вещей…» тоска становится истоком и, возможно, смыслом Жизни: «Жизнь завелась в пространстве от тоски, // что в нём для счастья слишком много места».
Я привёл примеры только тех стихов, где понятие «тоски» выражено, так сказать, «напрямую», явлено в слове. Но тоска у Алдошина настолько всеобъемлюща, что ею дышит каждый стих поэта, она пронзаёт собой весь интонационный строй поэзии автора. Это тоска по «живой» душе, вызванная обострённой тревогой за человека, человечность, которой в современном мире всё меньше и меньше места…
Гуманизм, сострадание, любовь к человеку и ко всему живому я назвал бы ключевой чертой поэзии Алдошина. Тоской по человечности, видимо, объясняется и тот факт, что он то и дело обращается к духовному опыту поэтов-предшественников: Тютчеву, Цветаевой, Тарковскому… Тоской же мотивированы и постоянные обращения к именам известных деятелей науки, литературы, культуры, в числе которых Проспер, Пири, Торричелли, Стоппард и многие другие. Неподготовленному читателю, не обладающему определённым интеллектуальным багажом, пожалуй, будет даже трудно проникнуть в суть некоторых стихотворений поэта. Но в том-то и дело, что он делает ставку на знающего, а потому равного и, значит, способного понять читателя. Поэзия Алдошина рассчитана на вдумчивого человека, воспринимающего стихи не просто единым душевным порывом, мгновенно возникшим чувством, но ещё и посредством разбуженной этим чувством мысли. С этой точки зрения, я назвал бы Алдошина, со свойственной для его стихов «интеллектуальностью», истинно казанским автором, последовательно утверждающим в своём творчестве идею ценности активной человеческой Мысли и тем самым – ценности Человека как мыслящего существа, усилиями своего Разума приобщающего себя к вечному Бытию: «Один корректировщик Мысль // в чугунном небе вместе с нами». Поэт, соглашаясь с Тютчевым в том, что «мысль изречённая есть ложь», видит в этой мысли-лжи средство избавления от «боли жизни».
Хотя возможно ли исцеление для поэта, написавшего следующие строки:

Жизнь – это то, что болит.

Боль, как на цыпочках в зале мать,
коснётся всех одеял
на теле воздуха: «Это я.
А всё остальное тьма».

Как видим, Жизнь сама по себе – боль. А душа поэта, к тому же, охвачена и болью-тоской по Живому, что «терпится и любится», страданием и состраданием. Она озарена, пользуясь его же словами, «многосвечием Любови», погасить которое – значит погрузиться в Тьму Небытия. Впрочем, над душой, над любовью смерть не властна. Более того, даже Смерть гуманна у Алдошина: «Задача Смерти – перелицевать // изношенность оборванных пальтишек, // умыть, одеть и перецеловать // разбросанных по станциям детишек».
Поэтому, даже когда ты перешагнёшь «через жизни шлюзы», также «чей-то нос утрёшь, // раздашь паёк», будешь «дежурить возле кухни полевой, // со всех концов к огню сбирая души…». Таким образом, и после смерти душа человека не утрачивает своей «человечести». И Там, в Ино-бытии, необходимо сострадание, оно неизбывно и по Ту сторону Жизни.
В поэзии Алдошина есть ряд стихотворений, посвящённых ребёнку, одно из которых я уже цитировал выше. Считаю, что по жизнеутверждающему пафосу, по сострадательности, по силе любви они лучшие у поэта. Не могу в связи с этим не процитировать строки стихотворения «Полине»:

Кончится вчерашняя печаль,
засияет завтрашняя твердь,
будем всюду лазить, выключать
ржавую низложенную смерть.

Раздадим сиротам мам и пап,
дождь – пустыням, сёстрам – женихов,
вдунем в дрожь любви ветвей и лап
разум для писания стихов.

Подползет собакой континент
к нашему небесну кораблю,
скажешь ему: «Места хоть и нет –
забирайся, я тебя люблю!»

Поэт признался мне, что другое его стихотворение «Хочется, чтобы тебя оплакали…» тоже посвящено девочке Полине, благодаря доброте и состраданию которой он воспрянул в один из самых тяжёлых минут своей жизни.
Тут, видимо, не обошлось и без Бога, неусыпно радеющего о человеке. Образ Бога-воителя не случаен в стихах Алдошина. Одно из лучших стихотворений любовной лирики автора «С любимыми не расставайтесь…» заканчивается строками: «…нашему Нерасставанью // Бог одеяло подоткнёт, // и тихо рядом на диване // в походном кителе уснёт…».
Поэт понимает, что в современном мире продолжается нешуточная борьба за человека и его душу. В этой битве поэтическое дело вполне сродни Божьему промыслу. Поэтому свою творческую задачу Алдошин выразил однозначно в строках, которые могли бы стать эпиграфом ко всем его творениям:

…всё таким же грешным делом
занимается поэт:
на листе обманно-белом
проявляет Божий след.